Работа нетрудная.
Первое время с нами, учениками, заниматься никто не хотел. Говорили, что мы только мешаем выполнять программу. И мы играли в футбол. Я стоял в воротах.
А теперь я — за станком. Но иногда тоже отдыхать приходится: то заготовок не подадут, то инструмента не хватает, а то просто раскачка с утра долго идёт.
Но мастер говорит: «Не унывайте, наряды оформлю как надо».
На первую получку я его, как полагается, угощал. Сам я выпил только чуть-чуть. Мне пить совсем не хочется.
Он мне сказал за столом: «Ты, Жуков, учись, получи хороший разряд, только в мастера никогда не иди. Хлопотно, и зарплата меньше».
Это правда. У нас есть такие, которые работают подолгу, давно выучились и школы окончили, а начальниками быть не хотят.
А наш мастер добрый. Намедни Лешка Окуньков — он постарше меня и разряд имеет — два дня прогулял, и мастер ему только сказал, чтобы он этого больше не делал.
А Лешка говорит: «Я никого не боюсь. Если уволят, на другой завод пойду. Везде рабочие, требуются, и даже с выговорами берут. У меня уже две трудовые книжки исписали. Третью почну».
Это тоже правда, Константин Макарович. Везде требуются и токари и слесари. И ещё я обратил внимание — секретари-машинистки. И тут я подумал про нашу Алёну Туфыркину, которая одним пальцем печатает в правлении. Мы с ней очень дружили. Приезжала бы она сюда печатать — общежитие дают, а потом даже отдельные комнаты обещают. А если она на машинке стукает ещё плохо, то будет референтом. Сказывают, что референт тоже сидит у телефона, только печатать не умеет, а платят ещё больше, чем машинистке. А Алёна — девка смышлёная и живёт с мачехой.
Или парикмахером пусть будет.
А Лешка у одной такой подстригался под моду. Теперь у него причёска, как у Федьки, Агафьина сына, когда он после амнистии домой пришёл.
А я так подстригаться ещё не решил. Но костюм, который ты мне подарил, продал. Купил пиджак с двумя разрезами по бокам и брюки. Брюки вовсем узкие, а книзу совсем широкие, с клешем. И сапоги я продал тоже. Теперь мужчины в них не ходят, а, наоборот, женщины.
На прошлом месяце мне одна ногу сапогом в троллейбусе отдавила.
Вечерами я хожу на танцы. Сам пока не танцую, но присматриваюсь.
Ещё в кино бываю. Где написано «детям до шестнадцати лет», меня всё равно пускают. Потому что я рослый.
А в общежитии телевизор гляжу. Теперь можно сидеть, как передачи не кончатся, хоть до часу ночи.
Раньше воспитатель выключал рано, говорил «отбой», а теперь он от нас ушёл.
Получилось потому, что Лешка Окуньков с одним парнем затеяли кидаться подушками. Попервоначалу так просто кидались, а потом стали пух выпускать. Смеялись до упаду.
И вдруг воспитатель приходит и говорит: «Выдрать вас за это надо».
А парень ему отвечает: «Посмотрим ещё. Вы права не имеете».
И язык ему показал. Тогда воспитатель дал ему подзатыльник. Лёгкий совсем, небольный. А потом сам пожалел, наверно. На профсоюзном собрании его обсуждали за антипедагогический поступок. И ещё говорили, что он не умеет нас заинтересовать.
А он разгорячился очень и подал заявление, что уходит с этой работы, и сказал: «Меня на любой завод примут. Воспитатели везде требуются».
А вчерась был выходной — их теперь целых два подряд, и мы отдыхали, забивали козла. Лешка, он шумный такой, как трахнет по столу костяшкой, так кричит: «Законно! Железно!»
Милый дедушка, не забирай меня отсюда. Ехать на деревню мне. нет никакой возможности».
Ванька вздохнул, посмотрел по сторонам, и тут к нему пришла счастливая мысль:
«Как только я скоплю денег, то куплю тебе охотничье ружьё. А то какой же ты сторож без ружья? Или пистолет стартовый. Федьку, Агафьина сына, или ещё каких жуликов пугать. Пули в нём нету, а шуму много. От такого пистолета физкультурники на стадионе бегают.
А Москва — город большой. Дома высотные. Один близко от нас — на площади Восстания. Вокруг него утки с прудов летают. И зоопарк рядом. Там есть не только слоны, но и лошади.
Видал в магазине одном удочки с капроновой леской, крючками разными и катушкой, чтобы леску наматывать, — спиннинги. Если не надо ружья, то ко дню рождения Вашему спиннинг пришлю.
