«Чёрт возьми, — подумал он, — если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?…»
Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.
Приёмная комиссия в лице жены сказала полуодобрительно:
— Вешать можно…
Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну — ученику пятого класса.
На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы по побывал у него на дно рождения председатель завкома Полуяров. О нём ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.
— О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! — воскликнул он, разглядывая натюрморт. — Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще, продолжай в том же духе.
Вскоре работа Цигейко, обрамлённая роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо но без участия Полуярова, заметку под заголовком «Бухгалтер-художник. Днём — за арифмометром, вечером — за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну на своих работ Цигейко подарил заводскому клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.
Потом о Цигейко было — сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.
То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, Добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счётных машин — и получилось вполне прилично.
Цигейко попал в эфир.
Популярность росла. И когда завком составлял отчётный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы.
Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, пи семьёй потомственных акробатов, ни футбольной командой.
— А стоит всё-таки о Цигейко говорить? — усомнился один из авторов доклада.
Но его сомнения тут же рассеяли:
— О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.
Отчётный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…
И не раз ещё Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»
Впрочем, выслушивал он всё это уже как должное. И многозначительно улыбался, с таким видом, словно говорил: «Подождите, я ещё покажу вам, на что я способен».
Выполнению этого обещания Цигейко посвятил ближайший отрезок своей жизни.
Кисти и краски он отобрал у сына назад.
Цигейко творил. Первые свои работы после знаменитого натюрморта он отправил посылкой с объявленной ценностью в отделение Союза художников. Оттуда пришёл ответ: «Уважаемый Никодим Ермолаевич, очень отрадно, что Вы занимаетесь живописью. Наши работы «За балансом», «Обеденный перерыв в бухгалтерии» и «В день зарплаты» отмечены знанием жизни. Вас привлекают простые люди, их трудовые будни. Вы показали трудности, которые они преодолевают («За балансом»), и радость труда («В день зарплаты»). Но Вам ещё не хватает техники, уверенности мазка, знании композиции».
Далее автор письма рекомендовал Цигейко посещать картинные галереи, слушать лекции экскурсоводов, и если всё это будет так, «мы думаем, что Вы достигнете творческих успехов».
Письмо очень ободрило художника. Но если б он знал, как мучительно составлялось оно! Работник Союза художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.
Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, — так писать и творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернётся в союз, начнут разбирательство.
