Небо было серо-голубое, бледное, слегка не выспавшееся, как будто кто-то заштриховал карандашом и размазал пальцем; стояло раннее утро, и солнце ещё не успело нагреть асфальт, на котором мы лежали.
– Птиц не хватает.
– Или корабля.
– Будет больно?
– Немного заложит уши.
Он улыбался.
Взлётно-посадочная полоса казалось длинной, как Столетняя война, и такой ровной, что дух захватывало, кажется, это было самое ровное место на всей земле. Оставалось совсем чуть-чуть подождать.
Как если бы всё закончилось
Захлопнул ставни, подёргал замки и убедился, что они держатся прочно. Проверил половицы – достаточно ли скрипят. Пробежался ещё раз по комнатам и заглянул в шкафы.
Кажется, взял всё нужное, кажется, всё в порядке, всё по-настоящему устроено, убрано и поправлено, можно идти. Нужно идти.
Подкрутил кран. Посидел на кровати, оглядывая темноту.
Немного помешкав, вытащил из ящика стола тетрадку, вырвал разлинованный лист и набросал несколько строк, низко склоняясь над бумагой, так, что затылок едва выглядывал из-за плеч:
«Простите меня.
Больше никаких мыслей.
Оскар»
Солнце стояло невысоко; хотелось вдыхать как можно глубже, впитать бирюзовый воздух и начать с послезавтра, легко перепрыгнув завтрашний день. Всё было готово. Я был готов к большому взрыву, из которого по уже давно свершённым подсчётам должны родиться новые тела, достаточно обширные и многочисленные для того, чтобы в них нашлось место для не такого уж крупного мальчика.
Взрыв прогремел ровно через пятнадцать минут; я не обернулся. Осень в тот год миновала чуть-чуть быстрее обычного: в одно светлое утро деревья как по команде скинули все до единого свои листья.
Первое письмо маленькой Иды, не вовремя
Я думала, я думаю, не надо всё это было. Я приду ещё, но ты не смотрел бы так. Не надо так смотреть. Лучше не приходи больше или за деревьями прячься, только не выдавай, что ты здесь. Чтобы я не знала, а то я знаю много, я имя твоё знаю, и как у тебя волосы от ветра вбок улетают, а не надо этого лучше мне знать, не приходи.
Ида
– А ещё я знаешь, чего никак не пойму? Вот как когда в книгах пишут, один единственный день на пятьсот страниц, то есть, каждый шаг и поворот, и кто что сказал точно-точно каждое слово. И каждую мысль, даже которую через секунду и не вспомнишь. Так ведь не может быть, чтобы всё помнить? Ну, я понимаю, что это в книгах, что придумали, но вот когда хотят всё по правде написать, понятно же, что так не получится, хоть ты через голову перепрыгни, не получится такого в жизни сделать.
Эм, кажется, выдохся и замолк, думая о своём. Я молчал, потому что нечего было отвечать. Мы сидели у него в кухне, и я прихлёбывал; он сидел напротив, глядя в пустоту.
– Или вот знаешь, когда взгляды. Когда пишут, что он посмотрел так-то и так-то, смерил презрительно, или с жалостью, или ничего не выражая, или хитро или ещё как. Вот я сам про себя не знаю, как я. И про другого не знаю, вот я напишу, что у него в глазах предательство Родины, а там прикидывают, каких конфет нужно для счастья, вот как тут угадать? Мне покажется, а на самом деле тот, который со взглядом, совсем другое хочет показать. Или, может, он просто всегда немножко свысока глядит, а я на свой счёт принимаю?
Мы опять помолчали. Я ждал, что Эм скажет ещё что-нибудь.
– У меня замысел, – начал он, оживая.
Замыслы были обычным делом.
– Какой?
– Сейчас. Подожди, я сейчас выйду и войду.
Он и в самом деле вдруг поднялся, вышел, задев по пути угол стола, и быстро вернулся на своё место с листом бумаги в руках. Лист он положил перед собой. Откуда-то из воздуха извлеклась ручка. Но ни на то, ни на другое он даже не смотрел.
– Я хочу написать о динозавре, от первого лица. Знаешь, как это сейчас делают, ну, вроде дневник. Интернет-дневник динозавра, трудности, он будет у меня травоядный, один динозавр на сто километров вокруг, ему будет очень не по себе.
