Если бы смерть моя зажила так же быстро, как царапина на коленке?
Соне навсегда четырнадцать, на любом изображении моей памяти есть её отпечаток, маленьких рук, пяток, носа. Соня, сказавшая однажды – полюби меня, когда уже никуда и никак от отсутствия ответов, от таких одиноких гудков ни в чём неповинного времени, твоё спасение или наоборот, в её глаза попадали снежинки, на тебя сейчас падают снежинки и скудно светят жёлтые фонари, издалека, иногда, редко.
Сонин смех как цветные стёклышки, как ворох внезапно побронзовевших листьев, как тысяча треугольников. Соня смеётся, шатается, кидает свой пистолет на индевеющий асфальт, подпрыгивает и улетает. Ветер округляет пряди волос, в ушах не замолкает музыка, бесконечный повтор любви к Соне. Фонари стонут и продолжают светить.
Родители-ретрограды!
Сейчас уже никто не называет мальчиков Валями, а его назвали; наверно, у них не было знакомых Валь и ассоциаций с ними. Ничем не нагружать, пусть он будет сам.
Валя абстрагируется от ненужных звуков, слышит только нужные. Музыка в целости и сохранности, все инструменты следуют по своей траектории, как космические тела, вот тут ничего лишнего. На потолке – фосфорные звёздочки, и хотя он уже вырос, звёздочки эти так высоко, что не отковырять. Они, кажется, насовсем держат его маленьким. Спасают от сухости, приходящей с каждым годом, каждой зимой, одаривающей лишней цифрой. В комнате шуршат часы, шаркая секундой, и толстеет шкаф, кровать всегда какая-то холодная. Всё-таки звёздочки близко. Из окна, когда солнечно, видна тень на доме напротив, это тень от Валиного дома, как между двумя зеркалами. В дождь дом напротив хорошо намокает. Что угодно может происходить в доме напротив, если в одной этой комнате произошла уже целая жизнь, по меркам бабочек, пожалуй, тысячелетия, по меркам людей – жалкие или доблестные, лестные одиннадцать.
Радио уже никто не слушает, последний радиоприёмник Валя с Татой похоронили во дворе. Тата смахнула слезу и сказала речь. И ещё сказала, что заберёт себе антенну. И забрала. У неё были какие-то веские школьные причины её забрать, и Валя не возражал, в школу ему нужно было идти только на будущий год, и он пока ещё позволял себе жить на полную катушку. К примеру, хоронить приёмник. Радио уже никто не слушал, хотя было в этих штуках что-то привлекающее своей старостью и внутренностью. Валя думал однажды, что мог бы быть тем давним каким-нибудь Валей, собиравшим и разбиравшим радиоточки и наслаждавшимся детальками, железками, голосом Америки. Какой у неё голос? Она женщина? Или это хор сладкоголосых мужиков – соединённых штатов? Обо всём этом у Вали было смутное представление. Почему-то айпод не вызывал желания ни разбирать его, ни собирать. Как, впрочем, и хоронить.
Тата очень быстро выросла, как-то у девочек это незаметно получается, да и вообще у чужих детей, которых видишь через раз. И лицо у неё сделалось другое, и вся она стала другая, Валя говорил ей – привет, и слышал в ответ тоже – привет, но этот привет был взрослый, и как будто откуда-то свыше. Потом приветы вообще прекратились, куда она делась – неизвестно, не так уж они дружили, чтобы как следует прощаться.
Иногда он думал – а могла бы она достать до его звёздочек на потолке? Могла бы она их оторвать, и оторвать вместе с ними его от самого привычного, что только есть, от себя, и от шкафа, и от очередной зимы? Конечно, могла бы. А он не мог и не смотрел на потолок месяцами. Незачем было смотреть на потолок.
Ванна, немного один, изо дня в день одна и та же, меняется мыло, оно уменьшается до полного исчезновения и заменяется другим. Вода заливается в нос – от неаккуратности – Вале сразу вспоминается бассейн, захлёбывание, хлорка, долгое бульканье воды, кажется, внутри мозга, от одного уха к другому. Опоздание, когда за тобой не приходят, и идёшь в одиночестве, в неуверенности в завтрашнем дне, в раздевалку. Без пропуска и права, но вроде как тебя впускают, и скользко, тапочки слетают с ног, но идёшь, и близко к краю, как смельчак. Валя мысленно делает много смелого, от чего кровь холодеет, и внутри весь вздрагиваешь от близости смерти или других неприятностей. Зато сейчас он умеет плавать, и довольно быстро, его не догнала бы акула – и каково это, быть акулой? Если бы школа стала аквариумом, он был бы акулой и ел учителей, разгрызал бы старые деревянные транспортиры, такие допотопные, вода размыла бы чёрно-белый дощатый портрет Пушкина, на нём катались бы приезжие из Лос-Анджелеса сёрфингисты. Валя сгрыз бы и их.
