Бог как отец и хозяин, который «всем заправляет», Христос как человек, евангелие — произведение ленивых попов и монахов, равенство всех религий. Итак, несмотря на судебный процесс, унизительное отречение, тюрьму, публичное покаяние Меноккио вернулся к прежним своим мыслям, от которых, по видимости, он в душе никогда не отказывался. Но Лунардо Симон знал его только по прозвищу («некто по имени Меноккио, мельник из Монтереале»), и несмотря на подозрение, что речь идет о том самом еретике, которого инквизиция осудила за «лютеранство», доносу не был дан ход. Только два года спустя, 28 октября 1598 года, либо по чистой случайности, либо разбирая документы прежних процессов, инквизиторы заподозрили, что Меноккио и Доменико Сканделла — одно и то же лицо. Машина инквизиции пришла в движение. Джероламо Астео, ставший тем временем генеральным инквизитором Фриули, распорядился собрать о Меноккио новые сведения. Выяснилось, что дон Одорико Вораи, автор того первого доноса, который привел Меноккио в тюрьму инквизиции, дорого заплатил за свое усердие: «Он покинул Монтереале, преследуемый родственниками Меноккио». Что же касается самого Меноккио, «общая молва гласит, будто он все тех же мыслей, что и раньше». Инквизитор счел нужным лично приехать в Монтереале, чтобы расспросить нового приходского священника, дона Джован Даниэле Мелькиори. Тот сообщил, что Меноккио перестал носить накидку с крестом и то и дело покидает деревню, нарушая тем самым постановления инквизиции (что, как мы знаем, было верно лишь отчасти). Однако на исповедь и к причастию является регулярно: «я его держу за христианина и человека добрых нравов», — сказал Мелькиори в заключение. Какого о нем мнения односельчане, он не знал. Но уже подписав эти показания, Мелькиори передумал: видимо, боялся так сильно рисковать. К словам «я его держу за христианина и человека добрых нравов» он добавил: «насколько можно судить по внешности».
Дон Курцио Челлина, капеллан церкви Сан Рокко и местный нотариус, был более откровенен. «Я его считаю христианином, потому что видел, как он исповедуется и причащается». Это с одной стороны, но с другой, за внешним исполнением обрядов проглядывает что-то, напоминающее прежнего бунтаря: «На этого Меноккио иногда что-то находит, и посмотрев на луну или звезды или другие планеты или услышав, как гремит гром, он тут же говорит об этом свое мнение; под конец он соглашается с мнением остальных, заявляя, что не хочет спорить со всем миром. И я думаю, что этот его обычай дурного свойства и что соглашается с другими он только из страха». Приговор и тюрьма инквизиции оставили свои следы. Меноккио явно уже не решался, по крайней мере, в своей деревне говорить столь же вольно, как прежде. Но даже страх не мог полностью подавить его интеллектуальную независимость: «он тут же говорит свое мнение». Новой чертой стало горькое и ироническое подчеркивание своего одиночества: «он соглашается с мнением остальных, заявляя, что не хочет спорить со всем миром».
Одиночество его было духовным. Тот же дон Челлина показывал: «Он со всеми в дружбе и в приятельстве». Что же касается самого капеллана, то у него с Меноккио «нет ни особенной дружбы, ни тем более вражды; я его люблю как положено христианину и посылаю за ним, как за всяким другим, когда мне есть надобность в какой-нибудь работе». Внешне Меноккио, как мы могли убедиться, совершенно адаптировался к жизни своей деревни: вторично был избран церковным старостой, вместе с сыном взял в аренду третью мельницу. Но при этом чувствовал себя чужаком — отчасти, возможно, и вследствие недостаточной материальной обеспеченности в последние годы. Одеяние со знаком креста было видимым символом этой его чужеродности. «Я знаю, — говорил Челлина, — что он много времени носил на одежде знак креста, но прятал его под другими одеждами». Меноккио поделился с ним своим намерением «отправиться в инквизицию и попросить, чтобы ему разрешили больше его не носить, потому что, по его словам, из-за этой одежды с крестом люди его избегали и неохотно с ним разговаривали». Тут он преувеличивал: никто его не избегал, все с ним приятельствовали. Но невозможность свободно высказываться его угнетала. Когда он заговаривал о луне и звездах, вспоминал Челлина, «его просили замолчать». Что именно он по этому поводу говорил, Челлина не помнил; не помогла даже подсказка инквизитора, что, быть может, Меноккио приписывал планетам влияние на людей и на их свободную волю. Тем не менее он решительно отрицал, что Меноккио говорил это «в шутку»: «Я думаю, что он говорил всерьез, и мысли у него были дурные».
