– Помню, как он прибился к нам, – говорит Коренной. – В кармане – кусок школьной карты. Когда уходил с армией, забежал в свою школу. Отрезал карту по Днепр – дальше, мол, фронт не пойдет. Добрался до Днепра, а потом пришлось – назад.
– Карты не хватило, – не удержался и тут веселый Головченя. Но понял, видимо, что не то и не так сказал. Без обычного стука, осторожно спустил рукоятку вычищенного пулемета.
Мама лишь вечером забежала во взвод. Узнав об удаче своего младшего, только и сказала:
– Ну что ж, хорошо.
– Пристал он ко мне, – оправдывается Круглик.
Улыбка пробилась на измученно-бледном лице матери.
– Ты же и стрелять, наверно, не умеешь, малеча, – говорит она.
Толя немного опасался этой первой встречи с матерью. Но, кажется, можно вздохнуть с облегчением. А ведь все проще, чем думалось. И зачем было столько мучить человека?
– Как Надя? – спросил Разванюша. Спросил тихо. Ремни, пряжки, лихие усики – все, чем так заметен Разванюша, выглядит лишним на нем.
– Очень плохо, – сказала мать, – в живот ее, бедную. Никак не опомнюсь. Зачем ей надо было ползти? Лежали мы на опушке, увидела меня и ползет. «Надя, стреляют же». А она смеется. Прижалась к ногам: «Ой, боюсь без вас, Анна Михайловна». Потом снова: «Ой!» И белеет, белеет.
Видно, в ту минуту побледнела и мама. Такая и осталась. И сразу будто постарела.
Вдруг замолчали все, вслушиваясь.
– А что это, братцы?
– Танки, ей-богу.
Все бросились к поляне бегом. Толя заскочил в землянку – взять карабин. Застенчиков разогревает что-то в котелке. Дневалит возле угрюмого парня. На Толю парень не смотрит.
На поляне пол-отряда собралось. Совсем близкое гудение внезапно оборвалось.
– Перекур делают.
– Забыли одну гусеницу – танкист побежал.
Снова взревел мотор, и на поляну – ух, как грозно! – вырвалась танкетка. На ямах черное днище показывает, переваливается – как большая! Ее уже любят – свою танкетку, – вон какие лица у партизан, какие детски восторженные глаза. Не важно, что это всего лишь маленький бронированный тягач, таскавший когда-то пушку. Когда-то, где-то, может быть, и тягач, а сейчас, здесь – танк. Танкист Ленька, гордый больше всех, газанул так, что танкетка стрельнула выхлопной трубой. И задохнулась – мотор снова заглох.
На лицах партизан, очень разных, одинаковое сочетание безграничного недоверия и столь же безграничного счастья.
– На волах в бой таскать придется.
– Нет, не говори, по большим праздникам и сама ходить будет.
Из люка показалась голова в шлеме, и тут же – вторая, беловихрастая. Их таким хохотом встретили, что они сразу назад, в дупло. Поурчала танкетка и снова загудела, побежала к лагерю. Даже пулеметом поводит – угрожающе-ласково.
И тут в лагере что-то случилось. Выстрел, еще и еще. Автомат застрочил. Все хватаются за оружие, Толя тоже взял в руки карабин.
Танкетка остановилась. Ленька снова выглянул, ожидая шумных восторгов. Ничего не понимая, смотрит, как убегают партизаны.
Пока добежали до первой землянки, уже знали: удрал задержанный.
На бегу отдаются команды.
Но тут будто встречная волна:
– Готов.
– Поймали?
– Возле черной поляны «моряк» его уложил.
Вечер опускался незаметно. Разговоров много. Посмеиваются над Застенчиковым. Он – под арестом. За то, что упустил шпиона.
– Хорошо, к кухне даже ходить не надо, – завидуют ему хлопцы.
– Там землянку роют специальную. Мохарь позаботился. Вам первому обживать, Застенчиков, – сказал командир взвода.
Вошел кто-то в землянку, постоял у входа, в темноте. Это Разванюша, его голос:
– Надя умерла.
Вот и остались без Надюши. Так она радовалась, когда уходили в лес, в партизаны, такая счастливая была.
Не знала, бедная, как мало ей осталось. Паша в штаб побежала сказать, что умерла, надо вынести из санчасти.
– Ничего, Анна Михайловна, плачьте, ничего. – Это кто-то из раненых говорит, разрешает. Надя все о девочках своих шептала. На лбу пот уже высох, а в ресницах что-то блестит, дрожит от света коптилки. Идут. Колесов пришел с Пашей.
– И за нее мы отомстим, товарищи. Да, да, Анна Михайловна, все понятно, сделаем что-нибудь для ее детей, придумаем.
Постоял. Просит меня:
