Вот о чем думал Добрыня, когда они с Савой углублялись в лесные чащи вятичей вдоль бокового притока Оки. Давно уже день настал, тепло было, соловьи притихли в зарослях, только речка шелестела камышом неподалеку. А что за речка? Заросли кругом стояли, бурелом. И лишь когда за полдень уже перевалило, Добрыня обратил внимание, что лес как будто посветлел: стало заметно, что валежник тут собирают, пни от срубленных деревьев попадались. А там и дымком потянуло.
– Идем к людям, – сказал он Саве. – А там с Божьей помощью сможем и о чародейке что-нибудь выяснить. Гуслярам ведь многое рассказывают.
Однако, увидев пришлых, местные сперва дичились и не подпускали, полагая, что чужаки могут быть не людьми, а порождением чащи, недобрыми духами. Духов лесные жители опасались, потому и заставили пришлых то за кованое железо браться, то почти с угрозой приказали в баньке попариться.
Добрыня едва не рассмеялся. Проведя полжизни в людных градах, он и забыл, что в чащах по-прежнему верят, будто только в бане чужой человек может смыть с себя всякое дурное чародейство. А эти на полном серьезе держались в стороне, ожидая, когда чужаки попарятся да смоют с себя пот и пыль… ну и мороки всякие зловредные.
Зато потом их ягодным киселем напоили, пригласили на постой. Добрыня к вятичам присматривался. На первый взгляд такие же люди, как и все остальные. И тем не менее видна в вятичах своя порода: все как на подбор рослые, широкие в кости, но сухощавые, жилистые, причем раздобревших на пирогах тут не встретишь. Да и земледелие вятичей было подсечное24, на таком брюхо не отрастишь, потому как хлеба лишь столько, сколько у чащи отвоюешь тяжким трудом. Ходили местные в простой одежде из некрашеного сукна, штаны – лен с пенькой, на ногах – толстые шерстяные онучи, навитые до колен и схваченные вокруг голеней крест-накрест бечевкой, на стопе лапти, из лыка древесного сплетенные. Зато все в украшениях – что мужики, что бабы. Да и украшения славные, мастерски выполненные, есть и серебряные. Ну да оно известно, что местные умельцы свою работу на торги в грады Руси привозили – кольца, наручи узорчатые, амулеты разные, но особенно славились женские подвески семилопастные, похожие на распустившиеся цветы.
Добрыня держался с вятичами приветливо – поди узнай в нем теперь грозного дядьку25 князя, при одном имени которого многие трепетали. Сейчас же стоял как само ясно солнышко – улыбался белозубо, глаза искрились, руки мелодию по гусельным струнам выводили. И постепенно суровые вятичи оттаяли. Что сказать, они так же, как и другие племена, с охотой принимали бродячих гусляров. Звали их боянами, слугами Велеса вдохновенного, узнавали от них новости, с охотой готовы были послушать их пение, сказы дивные, кощуны26 волшебные. А так как Добрыня был мастер играть на гуслях, он не опасался, что уронит славу боянов. Надо было только, чтобы его не признали. Поэтому и сказал сквозь зубы Саве, когда тот едва не оговорился:
– Еще раз назовешь меня посадником – шею сверну.
Само селение состояло из десятка полуземлянок, низких, темных и небольших, с поросшими травой дерновыми крышами. Поэтому для пирушки в честь гостей столы накрыли прямо под небом, принесли угощение – меды стоялые, вареную дичину в казанках, копченую рыбу, даже хлеб, столь ценный по весне, выложили. Хотя хлеб у них был не ахти какой – с шелухой и мусором.
Сава неожиданно произнес:
– Мельниц у воды тут не ставят, вот и мелют ручным жерновом. Да и не злаки это, а обычная белокрылка27, из какой по весне лепешки пекут. Давно я таких не пробовал.
– Как давно? – тут же склонился к нему Добрыня.
Сава смутился, не ответил и даже отсел в сторонку.
Добрыня же разошелся. Пел про добрых молодцев, какие охотились за утицами, а потом увидели, как те сбросили оперение и превратились в красных дев; молодцы же забрали их оперение, и волшебные девы вынуждены были подчиниться ловким охотникам. А те увезли их к себе домой, согрели у очага, женами назвали.
Пел он и про Майю-Златогорку, летнее божество, рожденную из лучей золотистых звезд, невесту Дождьбога щедрого
