Вечером в скриптории монахи аккуратно переписывали текст послания, а наутро оно уже отправлялось с гонцами по городам и весям христианского мира.
— Кто прибыл, брат Россаль? — Бернар Клервоский неожиданно вышел из оцепенения и резко повернул голову к ждущему распоряжения монаху.
Брат Россаль опустил глаза. С недавних пор он чувствовал, что попросту не может выдерживать прямой взгляд настоятеля. Он был точно наполнен живым огнем — пламенем божьего гнева, испепелившим Содом и Гоморру. Едва уловив его, любой из братии начинал тут же невольно вспоминать все прегрешения от детских шалостей до сего дня.
— Посланец его святейшества ожидает в трапезной. Я велел накормить его с дороги.
— Он что же, болен?
— Нет.
— Так отчего же ты решил кормить его в этот час? До общей трапезы еще несколько часов.
— Но, ваше преподобие, он устал с дороги. Путь был неблизкий.
— Посвятивший жизнь Божьему служению да не позволит слабости взять верх над повелением Господним. Впрочем, чего другого ожидать от слуг растленного владыки Рима? — Бернар отвернулся, бросив на прощание: — Зови!
Брат Россаль, пятясь, вышел из кельи, оставляя настоятеля наедине с Творцом небесным.
— Отец мой наложил на вас тяжкое иго, — точно вослед ему прошептал Бернар. — А я увеличу иго ваше. Отец наказывал вас бичами, а я буду наказывать скорпионами.
Посланец святейшего папы был крайне раздосадован. Конечно, христианское смирение велело простить не в меру ревностному собрату приказ лишить его — доброго христианина и почитаемого в самом Риме священнослужителя — такой малости, как кусок хлеба после долгого пути. Это было неслыханно, но с чудачествами Бернара Клервоского приходилось мириться. Всякому нынче было известно, что благодать Господня пребывает с неистовым аббатом, а уж пути Всевышнего неисповедимы.
Посланец его святейшества вошел в приоткрытую братом Россалем дверь, плотно зажмурил глаза и вновь открыл их, чтобы быстрее свыкнуться с царившим в келье сумраком. Если не считать слабого огонька, жавшегося к фитилю масляной светильни, неказистое помещение было погружено во тьму. С трудом можно было различить каменное, ничем не застеленное ложе, распятие на стене да темный провал закрытого от солнечных лучей оконца.
— Прикажите подать свечей, — обернулся посланец к брату Россалю.
— Не след! — обрезал аббат Бернар. — Незачем разглядывать земную скверну.
— Но… — начал было пришедший.
— Вы прибыли от римского понтифика, мой благочестивый брат во Христе. Что велел передать его святейшество?
— Прежде всего мне велено было осведомиться о вашем здравии.
— Здравие мое, как и вся жизнь, в руке Божьей. Я не ропщу, но радуюсь, с благодарностью принимая все посылаемое мне Творцом.
— Однако же, — несколько обескураженно начал посланец…
— Dixi.[6]
В келье повисла тяжелая гнетущая пауза. Римлянин не знал, что и сказать. Ему — потомку древнего патрицианского рода — внове было пытаться разговорить спину какого-то провинциального аббата. Бернар Клервоский не соизволил даже повернуться в его сторону.
— Его святейшество, — после тягостного молчания начал визитер, — много наслышан о вашем походе в Британию. Его весьма заинтересовали рассказы о подвигах и чудесах, которые свершались в те дни. В Риме ходят слухи, будто вы лично мечом сразили некоего демона, восставшего из бездны! Святейший Папа велел изъявить вам свое настоятельное желание, чтобы произошедшее было тщательнейшим образом изложено на пергаменте и передано ему. По высочайшему повелению я буду ждать, пока вы не окончите сей труд, чтобы лично доставить его понтифику.
— Не утруждайте себя и меня пустословием. Соберите тех, от кого слышали россказни о моем походе, и запишите их речи.
— Вы отказываетесь?
— Я прошел сей путь и изъязвил чело терниями его с единой целью — исполнить волю Царя небесного. Сей государь превыше всех прочих, и лишь ему одному я служу, и лишь ему даю ответ. Остальные властители суетны и греховны в своей неизбывной суетности.
— Так вы что же, — возвысил голос посланник, — отрицаете святость и непогрешимость наместника святого Петра?
Бернар Клервоский, словно нехотя, поднялся с коленей и, наконец, повернул к незваному гостю суровое лицо. Тому вдруг показалось, что в келье стало значительно светлее — так озаряется ночная мгла вспыхнувшим пожаром.
