Отрок опрометью бросился за Великим князем. Тот вошел как есть: в кольчуге, боевом поясе, запыленном плаще, только что без меча и шелома. Лицо его, прежде дышавшее молодецкой удалью, теперь осунулось и было исполнено мрачной решимости.
— Огня! — потребовал Мстислав, и убогая келья старца наполнилась светом массивных факелов. — Благослави, отче! — Великий князь преклонил колени пред ложем старика.
Тот сделал слабую попытку поднять руку, но пальцы лишь едва шевельнулись.
— Господь да пребудет с тобой, — прошептал он.
— Сие мне ныне более всего потребно, — горестно вздохнул повелитель Руси. — Не чаял я в дому такое застать. Брат голову сложил. Ты — отец мой во Христе… — Он снова вздохнул и не стал продолжать скорбную речь, боясь не удержать слезы.
— Помираю я, — чуть слышно произнес Амвросий. — Совсем уж скоро помру.
— Ну, ты-то раньше времени себя не хорони. — Мстислав стиснул пудовые кулаки, будто надеясь отогнать ими хворь. — Я велю во всех церквях и соборах киевских за здравие твое молиться, в колокола бить, бесов пугать… Да что там Киев — по всей Руси велю!
— Пустое это, не молись за грешника.
— Да коли ты грешник, кто ж тогда свят?
— Великий грешник, — подтвердил старец. — Пред отцом твоим, братом, пред тобою.
— В чем же провина-то твоя? Истового праведника!
— Слушай, что скажу. Более говорить не буду — сил не достанет. Я много по миру ходил, да не по своей воле.
— По чьей же?
— Молчи… Бюро Варваров — слышал такое?
— Что?! — взревел Мономашич.
— И сюда я той волей прибыл, — не обращая внимания на княжий гнев, продолжал Амвросий, — еще при Алексее Комнине. С тех пор при вас соглядатаем состоял. Да все в Царьград докладывал.
Зубовный скрежет Мстислава был ему ответом.
— С братом твоим, когда в поход он пошел, — Амвросий сделал паузу, с трудом переводя дух, — я идти не хотел. Святослав принудил.
— Говори, — жестко потребовал Мстислав.
— Херсониты брата упредить пытались, что Тмуторокань — западня.
— Ты не дал?
— Не так, все не так. Ни вас с братом предать не мог, ни отечества своего. Хочешь — сейчас казни, знаю, вина на мне.
— Что уж тебя казнить, — голосом, холодным, как сталь смертной косы, сказал Мстислав. — Господь тебя наказал… Бог судья. Я измену злую прощаю, но сородичам твоим отныне и впредь не спущу. С тем ухожу. Боле не свидимся.
Он вышел, хлопнув дверью, и последнее, что донеслось до Амвросия, было:
— Разошли-ка всем княжьим столам грамотки, пусть ведают — большому походу быть.
* * *
Иоанн Комнин провел указательным пальцем по углублению в известняке. Если присмотреться, то из полустертых временем разнородных выбоин выстраивалась горделивая надпись «Никотея нашего Богом возлюбленного Константина торжествует». По обе стороны надписи виднелись греческие кресты, придавая очевидную двусмысленность упоминанию в восславлении богини Ники.
«Сколько веков тому назад выбили эти строки? Семь? Восемь? Подумать страшно. А ведь слава Константина жива и по сей день. Доныне величие созданного им города, величие ромейской империи застит свет варварам, будь то Запада или Востока. Надо подновить надпись», — подумал василевс и тронул коня.
Как было заведено раз и навсегда, императору полагалось хотя бы дважды в год объезжать городские стены и самолично давать распоряжения обо всем, что касалось их нерушимости. Иоанн Комнин высоко чтил древний обычай и превращал каждый объезд в настоящую церемонию.
— Пусть камнерезы восстановят надпись! — приказал он Иоанну Аксуху.
— Будет сделано, о величайший.
«Величайший… — про себя усмехнулся василевс. — Интересно было бы взглянуть: если я повелю сделать рядом на стене подобное восхваление, вспомнят через восемьсот лет, что был такой Иоанн II Комнин? Что правил он в меру отпущенных Господом сил, сражался всю свою жизнь, что-то сделал, чего-то не успел… Хоть одним глазком бы глянуть… Но пустое… Никому не суждено знать участи своей в веках. Главное, чтобы Вечному городу стоять, возвеличиваясь над миром».
— Исправьте зубцы между Пятыми военными и Харисейскими воротами, — не оборачиваясь, кинул он, — совестно глядеть!
— Так ведь землетрясение было, — отозвался один из царедворцев.
