О десяти годах революции…
о воздушном сообщении…
о дымных аилах…
о задачах комсомола…
о МОПР’е…
об отцах и матерях…
И тыкая кнутовищем в морду Устного Гнедого:
— Вот Парфен Устю хотел насмерть зашибить… Обломался старый чорт, теперь на, выкуси!.. — и, сделав кукиш, он водил перед ребятами.
Напряженные лица не смеялись, а гикали.
— Наши отцы не считали человеком алтайца… «Алтаишко вшивый» — вот имя и кличка, которая и теперь живет в деревнях. В нашей ячейке двадцать русских и семнадцать алтайцев. Мы первые показали миру, что такое равенство и братство… Теперь, ребята, не словом, а делом на нашем воскреснике докажем культурную революцию и гигиену!
Обгоняя друг друга, врассыпную поскакали в гору, где, нависая тенью, шумели в горных ветрах кедры и лиственницы. Зазвенели топоры. Обламывая ветви, падали молодые лиственницы. Два обчищенных бревна связывали на концах волосяными чумбурами, веревки одного конца перекидывали на седло, а концы второго на другое. Двое верховых шагом, опираясь ногами, вместо стремян, на бревна, ехали к флагу и там складывали в общую кучу. К полдню ребята разделились: умевшие плотничать стали рубить срубы. Обедать было некогда, и Устя раздавала каждому по куску хлеба и баранины. Подъезжая к Флегонту, который сидел на углу сруба, крикнула:
— Эй, каменщик, каменщик в фартуке белом! Что ты там строишь?..
Флегонт, откусывая хлеб, вытянув рожу так же, как в Чуйском нардоме, когда играл с Устей, ответил:
— Строим мы, строим… дворец.
В надвигавшихся сумерках вершили крышу. Девчата, таща два казана с горячей водой, подталкивали вперед смущенного Итко.
Флегонт с крыши кричал начинающему мыться Итко:
— Чудак, зачем ноги? Начинай с головы!..
— Вот, вот так, только не жалей мыла, валяй пуще! Дай покажу!
Одевшись в чистенькую рубаху и штаны, дрожит Итко.
Флегонт с азартом стал мыться.
— Печника пришлем, по-настоящему доделает, будет жарко, — утешает Флегонт. Из бани они оба взлезли на крышу. Итко держит шест с флагом. Ветер раздувает новую сатиновую рубаху. Флегонт кричит ребятам:
— Ребята, дело сделано, баню построили…
Флегонт серьезен, а ребята хохочут.
— Культурная революция…
А ребята еще сильней.
— Чего вы гогочете? — уже сердясь, крикнул Флегонт.
— Вытрите, банные черти, мыло с рыла и волос, — крикнула Устя.
Мыльная пена от ветра застыла ледком причудливо на волосах Итко и Флегонта. Они оба казались сбоку седыми. Итко с флагом не шевельнулся, а Флегонт наспех мазнул рукавом по подбородку.
«Жить буду якши, буду каждый день мыться», думает Итко.
— Всех с аилов в баню водить буду, — плохо справляясь с русским языком, говорил Итко.
Горные вершины, столетние кедрачи, прибрежные скалы Чулышмана откликались звончатым, веселым, небывалым здесь эхом комсомольских песен.
Тохтыш, испуганно выглядывавшая из аила, не выдержала криков и песни и, вскочив на первую попавшуюся лошадь, ударяя камчой, во весь мах мчалась по долине в ближайшее урочище за советом к старикам.
Ночью поехали ребята обратно. Итко провожал, говорил, прощаясь с ребятами:
— Человека на белой стене сюда привезти надо. Человек на стене больше шамана! Не надо шамана — человека на стене надо.
— Верно, Итко! — смеялись в ответ ребята. — Ты нам только весть подай, — приедем с киноаппаратом. Крути-верти, — шаман лети!
Из аила, где небо не закрыто берестом, повалил черный, закрученный в клубья, дым.
Жмурясь на окровавленный зарей снежный Кэчкиль, вылезла старуха Тохтыш. Она грязным кулаком вытерла воспаленные от дыма глаза и позвала коров. На знакомый голос мычали, виляя хвостами, коровы. Тохтыш выставляла грязные, с остатками чэгэня, большие деревянные чашки. Коровам помогали собаки.
В чистые, вылизанные шершавыми языками, Тохтыш доила пахнущее свежей прелью трав молоко. Чулышманский туман разливался но долине, и Тохтыш не видела ржущих у ручья кобылиц. Кашляла от тумана и каждое утро потрескавшимися губами проклинала злых духов воды.
Вылила Тохтыш для квашения молоко в длинные дуплянки и, вспоминая о прошлом, печально качала головой над сыном. Тохтыш выпила чашку кумыса, заседлала коня и поехала в гости в нагорное урочище.
