— Праздник большой скоро, — чуть слышно произносит Галя.
— Какой это?
— Петра и Павла. Петров день. С Петрова дня начинают темнеть ночи. Девки с вечера в поле пойдут, солнце караулить. Песни про любовь до рассвета петь будут, про измену, — Галя покосилась на Алексея, — про тоску.
Алексей обнял Галю. — Жалеешь, что рано замуж вышла?
— Нет, Алёша, — Галя склонила голову на плечо мужа, — нет, не жалею. Мне хорошо с тобой. Просто вспомнилось, как костры жгли, всю ночь гуляли. Весело было. — И, помолчав, добавила, — не уходи, Лёша, побудь дома, со мной.
— Нельзя, Галочка, нельзя. Хлопцы собрались. Верят они мне. Не поведу в этот раз, хозяин шахты других наймёт.
В Петров день сошлись и съехались к Данилкиным ближние и дальние родственники. Наступил конец Петровского поста, и Данилкины устроили, как водится, праздничное застолье. В таком застолье участвуют только женатые и старики.
— Кум Тихон, что это Алексея не видно?
— На шахтах он, — ответил глава семейства. — На Петров день обещался быть, да вот, что-то нету.
— Не случилось бы что, — перекрестилась на образа Евдокия Семёновна. — Спаси и сохрани нас, Царица небесная, заступница наша.
— Ну, будет тебе, будет! — оборвал её Тихон Харитонович.
— Работал бы дома, помощником тебе бы каким был! Нет же, дались ему эти шахты.
— Полынины пришли?
— Евдоким с кумом на подворье, трубки курят, а сваха у Гали.
Галя с утра не выходила из своей комнаты.
Вошла Мария Трофимовна, мать Гали, и, стараясь не привлекать внимания мужиков, зашептала на ухо Евдокии Семеновне:
— Сваха, готовь тёплой воды, а я быстренько сбегаю за Марковной.
Евдокия всплеснула руками. — Да ведь нет её, Марковны! Нет! Вчера ещё к куме ушла, сама видела, я с ней ещё говорила!
— Как это ушла? — оторопела Мария Трофимовна. — Что ж теперь делать?
— Постой, постой! Я Настю пошлю. Настя! Настя! Беги быстро к Алексеевне да скажи, чтобы немедля здесь была!
— Что сказать-то? Что надо?
— Беги, беги! Скажи, чтоб здесь была!
Тихон Харитонович, глядя на женщин, что-то смекнул, вздохнул глубоко, крепко сжал губы, и вышел на подворье. На душе отчего-то стало неспокойно.
— Надо же, — сказал он самому себе, покачивая головой, — надо же!
Весь день с высокого безоблачного голубого неба льётся знойная лавина июльского степного солнца. Горячий воздух неподвижен. Серая лента дороги тянется от горизонта к горизонту. По дороге скорее бредут, нежели идут, в одиночестве, парами и небольшими группами по двенадцать изнурённых жарой молодых людей. Получив расчёт на шахте, они возвращаются в село, чтобы через неделю-другую снова уйти на заработки. Устали. Перед глазами, по обе стороны дороги, степь бесконечная, однообразная, серая. Лишь кое-где, как видение, как мираж, два-три деревца, да зелёный островок терновника, и снова степь, степь без конца и края.
— Алексей, — нарушил молчание Фёдор Осыка, — в последнее время мы заметили, что ты вроде бы меняться стал. Замкнулся что ли, куда-то после работы ходишь, чего-то нам не договариваешь.
Алексей усмехнулся в усы и поправил прядь своих волос.
— До баби вш ходе! — хохотнул Васыль Овчаренко.
— До бабы? — Не-е-ет, — серьезно ответил Алексей, — я от своей Гали никуда, ни к кому не хожу.
— Это ты до бабы ходишь! — съязвил Васылю Яков Осыка, брат Фёдора.
— До яко!? — изумился Овчаренко, нисколько не обидевшись на Якова. — До Фроськи? Та то ж я не до не! ходжу, а по самогон! Самогон в не! добрячий! Ну, справдь ну, як ото тобi небо!
— Пекучий, что ли? — засмеялся Егор Коваленко. Егор хорошо знал слабость Васыля к самогону.
— Та нi, чистий! Голубий!
— Лёша, если, конечно, не нашего ума дело, — вернулся к начавшемуся разговору Фёдор, — тогда, конечно.
— Почему не вашего? Вполне вашего, — ответил Данилкин.
— Что-что? — встрепенулся Макар Хлякин, до этого не принимавший участие в разговоре Осыки и Данилкина, — новая байка? Смешная?
— Какая там байка! Слушай, что Алексей говорит.
— Мы на этой шахте не первый раз. Местные присмотрелись к нам, мы им показались надёжными ребятами, вот они и пригласили меня к себе в культурно-просветительное общество.
— Какое общество?
