Зимой помещение это преображалось в гостиную во французском стиле — с позолоченными креслами и стульями времен Людовика XIV, изящными вышитыми козетками и диванами, инкрустированными золотом, и чайными столиками и картинами, на которых аристократы и аристократки в седых париках беседовали об опере, гильотине или о чем там еще они привыкли беседовать в отмеренные судьбой сроки их обреченного на гибель владычества.
— Тщеславие, — сказал я, глядя на вспухший сломанный нос Дезире и обезображенный подбородок Тревора, — вот что погубило высший класс французского общества. Именно оно подхлестнуло революцию, оно побудило Наполеона отправиться походом в Россию. Так, по крайней мере, учили меня иезуиты. — Я пристально взглянул в глаза Тревору. — Или я ошибаюсь?
Он пожал плечами:
— Несколько плоско, но недалеко от истины.
И он и Дезире были привязаны к креслам через комнату друг от друга, что составляло расстояние в двадцать пять ярдов, если не больше. Энджи находилась в западном крыле первого этажа и занималась приготовлениями.
— Мне нужно, чтобы доктор занялся моим носом, — сказала Дезире.
— В настоящее время у нас нет под рукой пластических хирургов.
— Это было вранье? — спросила она.
— Вы о чем?
— О Дэнни Гриффине.
— Ага. Полнейшее.
Она сдула с лица упавшую прядь и кивнула своим мыслям.
Вошла Энджи, и вместе с ней мы сдвинули к стенам мебель, освободив широкое свободное пространство между Дезире и ее отцом.
— Ты комнату мерила? — спросил я Энджи.
— И очень точно. В длину здесь двадцать восемь футов.
— Не уверен, что смог бы пульнуть футбольный мяч на такое расстояние. Кресло Дезире на сколько отстоит от стены?
— На шесть футов.
— А кресло Тревора?
— На столько же.
Я покосился на ее руки:
— Красивые перчатки.
Она подняла руки:
— Нравятся? Это перчатки Дезире.
Я тоже поднял здоровую руку, которая тоже была в перчатке.
— А это — Тревора. По-моему, из телячьей кожи. Очень мягкая и облегает.
Энджи влезла в сумочку и извлекла оттуда два пистолета. Один был австрийский — девятимиллиметровый «глок 17», второй был немецкий — девятимиллиметровый «зиг-зауэр Р226». «Глок» был легкий и черного цвета. «Зиг-зауэр» был из серебристого алюминиевого сплава и чуточку тяжелее.
— Там столько их было в оружейном ящике, — сказала Энджи, — но эти мне показались самыми подходящими.
— Обоймы?
— «Зиг-зауэр» вмещает пятнадцать патронов, «глок» — семнадцать.
— И разумеется, патронники пусты.
— Разумеется.
— Что вы, ради бога, такое делаете? — произнес Тревор.
Мы притворились, что не слышали.
— Кто сильнее, как ты думаешь? — спросил я.
Энджи смерила обоих взглядом.
— Трудно сказать. Дезире молода, но у Тревора в руках достаточно силы.
— Бери «глок».
— С удовольствием.
Она протянула мне «зиг-зауэр».
— Готова? — спросил я и, зажав рукоять грудью и поврежденной рукой, оттянул затвор и дослал патрон в патронник. Наставив «глок» в пол, Энджи сделала то же самое.
— Готово!
— Погодите! — воскликнул Тревор, когда я направился через комнату к нему, держа пистолет в вытянутой руке и целя прямо ему в голову.
Снаружи шумел прибой и ярко светили звезды.
— Нет! — завопила Дезире, когда к ней с пистолетом в руке начала двигаться Энджи.
Тревор забился в кресле, натягивая связывавшие его веревки. Он дернулся влево, потом вправо и снова влево.
А я все приближался. Я слышал громыхание кресла, в котором так же билась и дергалась Дезире, а комната словно съеживалась вокруг Тревора с каждым моим шагом. Лицо его над прицелом пистолета росло, ширилось, глаза метались из стороны в сторону. Из-под волос у него тек пот, а обезображенные щеки сводила судорога. Бледные, до молочной белизны губы раздвинулись, обнажая зубы, и он издал не то вопль, не то вой.
Подойдя вплотную к его креслу, я приставил пистолет к кончику его носа:
— Как себя чувствуете?
— Нет, — произнес он. — Пожалуйста!
— Я сказала «Как чувствуете себя», — рявкнула Энджи на Дезире на другом конце комнаты.
— Не надо! — крикнула та. — Не надо!
— Я задал вам вопрос, Тревор, — сказал я.
— Я…
— Как чувствуете себя?
Глаза его скосились, вперившись в ствол пистолета, и в них показались красные прожилки.
