Уже выходя, он уловил какое-то странное движение сзади, но, резко обернувшись, увидел альва в той же позе и занимающегося тем же самым.
Следом за Иво к альву зашел Атаниэль, притащивший рюкзак. Ему тоже было интересно, что делает друг, и вышел он через пару секунд с разочарованным лицом – ничего эдакого Маж не совершал.
Спросить Вереска о том, что он купил, не удалось – выйдя из душа, оборотень, как зомби, прошел к своему диванчику и, даже не задергивая занавеску, лег спать.
Атаниэль спросил у него, остались ли деньги, на что Вереск ответил: «Семьдесят долларов», – и засопел, проваливаясь в сон.
– Мы снова нищие, – констатировал элохим.
Впрочем, нельзя было сказать, что он сильно разочарован этим фактом.
Иво посмотрел на спящего оборотня и пошел к себе. Задернул занавеску между стеллажами, положил «цветок» под подушку и довольно быстро уснул.
Санктпитербурх стал выше и красивее.
Там, где раньше стояли деревянные двухэтажные дома, сейчас красовались каменные, подходы к самым видным зданиям вымостили булыжником, а по деревянным тротуарам можно было ходить, не рискуя провалиться по колено в грязь, хотя дождь начался давно и зарядил надолго.
Еремей, кутаясь в тяжелый, подбитый куньим мехом плащ, постучал в маленькую дверцу черного хода в красивом высоком доме.
Бывший крепостной, бывший беглый и бывший свободный мужик вспомнил, как когда-то пешком шел в этот город в первый раз и как девятнадцать лет назад уехал отсюда в Верхотурский уезд, помогать Никите Демидовичу осваивать уральские земли под молотовые и чугунные заводы.
Житье на Урале сделало из беспокойного и неуверенного мужика сильного и властного человека.
Оборотни, или, как они называли себя – маах'керу, оказались меньшей из всех проблем. После первых стычек и долгих переговоров они стали верными союзниками, куда более надежными, чем иные люди.
Но учитывая, что источники в этом краю последнее время появлялись куда чаще, чем исчезали, проблем возникало все больше. Плохо было с местными дейвона, приходилось объясняться и с кровососами-верог, а однажды Еремея заразили чем-то слаш, и в обычное время-то малопонятные, а тогда, в дни всеобщего мора, вообще дикие и странные. От гадости той Еремей едва оклемался, лечили его и льдом, и жаром, и кровь выпускали так, что едва в жилах что прощупывалось.
Никита, по первости хаявший и Еремея, и Феофана, постепенно понял ценность нового человека, и последние годы жизни при посторонних величал его Еремеем Васильевичем, хотя в личной беседе мог и «Еремкой» тыкнуть.
Именно Еремей присоветовал Никите Демидовичу выписать из Швеции и Санктпитербурха болотников, или, как их уже начал называть и он сам, Часовщиков. Невысокие лопоухие человечки чувствовали и металл, и как с ним обращаться, легко могли скопировать немецкие ружья и разные вещицы, на чем сошлись с Никитой, который и сам был мастером изрядным.
Никита Акинфеев, пожалованный царем наследным дворянством и фамилией Демидов, ненадолго пережил своего благодетеля, Петра Алексеевича, – а сын Никиты, Акинфий, всегда с большим интересом прислушивался к Часовщикам, чем к Еремею. Едва отец умер, он начал потихоньку отодвигать Еремея в сторону, а все его дела сдавать обрусевшему шведскому Часовщику Прохору, среди родни звавшемуся Роп-Рохом.
И уже не Еремей ездил на Алтай, не он разбирался с пришлыми джинна, не он накладывал заклинания на новый источник в Невьянске. Постепенно он отошел от демидовских дел, организовал свой орден человеческих магов – «Седой Урал», и уж там развернулся, благо все, видящие сквозь Пелену, знали его хорошо, кто-то ценил, а кто-то и боялся.
Старший сын, Демид, прижитый от девки Прасковьи, поморозившейся по глупости в тысяча семьсот двадцать четвертом году от Рождества Христова, обладал магическим даром, многое умел и был готов перенять власть из отцовых рук, если Круг Старших ордена согласится назначить его на эту должность.
А вот младший, Никита, законный, таланта к магии не перенял, и это сильно беспокоило Еремея. Он уже совсем решил отойти от дел и отправить младшего в Санкт-Петербург, в семинарию, под крыло к старику Феофану, с которым поддерживал хоть и редкую, но искреннюю переписку, когда пришло письмо из столицы. Прибыло оно якобы от дьяка Семенова с предложением прибыть в Санкт-Петербург и ознакомиться с завещанием умершего в первой декаде сентября Феофана Прокоповича.
