— А сами вы, по-вашему, верите себе и умеете любить? И при этом — не умеете прощать? Не потому ли вы сказали, что подобные вам опасны на людских путях? — Доран невесело усмехнулся. — Мисс Бэрил назвала вас человеком не от мира сего. «Мистер Коркоран, сказала она, слишком силён и может быть только палачом…»
— Бэрил — умница. — Коркоран тоже вздохнул. — Но я опасен только для тех, кто пытается на мне играть… Я — не флейта. Опасен я и для тех, кто хочет сделать меня своей игрушкой. Опасен я и для того, кто хочет стать моей игрушкой… Мне игрушки не нужны. А прощать я умею. Всё — кроме мерзости и подлости. Их и нельзя прощать — от этого они как плесень в сырости расползаются и страшно усиливаются. А вот вы умудряетесь to give the devil his due[10]. Простить и иродов, и иуд… Вы нашли в Писании слово «всепрощение»?
— Нет…
— Ну, так и помните об этом. Но проблема ваша глубже. — Коркоран наклонился к Дорану, — мы можем дать только то, что у нас есть. Любить расслабляющей любовью, которая позволяет человеку становиться все мельче и мельче, скатываться ниже и ниже — это не любовь, Доран. Это — измена Христу. Христос любил Иоанна, любил Петра и Андрея, но на лицемерных фарисеев смотрел «с гневом». Грешник же не вразумляющийся, по сказанному, «будет тебе как язычник и мытарь». А у вас — чем подлей и иудистей, тем милей почему-то. Пастырь-всепроститель! Не удивлюсь, если паства ваша хиреет, — вы же волков норовите держать вместе с овцами. Вырази ложную мысль ясно, и она сама себя опровергнет. Не надо смешивать снисходительность, преступную и губительную, с милосердием, которое никогда таковым не бывает. Христос не «снисходителен», — Коркоран откинулся на скамье, — правда, иногда у вас бывают проблески истинности. Я это отметил. Вы пожалели для задниц господ Моргана и Кэмпбелла свой кактус, но не пожалели сами задницы — и то хорошо. Но, боюсь, это не проявление праведных судов Божьих и подлинной любви к природе, а просто — эгоистическое нежелание жертвовать своей собственностью. Скаредность, так сказать. Что там такое, Господи?
Последняя фраза Коркорана — элегичная и задумчивая, относилась к неожиданно появившейся у входа в дом странной процессии с тремя фонарями. Раздались и крики — кого-то звали. Доран и Коркоран, сидевшие в круге фонарного света, были замечены с порога, и к ним поспешно побежал толстый человек с фонарём. Доран узнал его по силуэту и неторопливо поднялся навстречу.
— Ледлоу, это вы? Что там случилось?
Полный лакей ответил не сразу, некоторое время пытаясь отдышаться. Наконец, заговорил.
— Мистер Стэнтон, сэр… — При этих словах стремительно поднялся и Коркоран, — Он… там…
— Только не говорите, что он выбросился из окна! — голос Коркорана звенел злостью.
— Нет, сэр, как можно? Что вы, милорд? Он… не нашёл в доме мисс Хэммонд и сейчас требует, чтобы её искали в парке.
— Мисс Хэммонд? Но что ей делать в парке в такое время? Она наверняка в доме — он просто не нашёл её.
Ледлоу пожал плечами.
— Мы везде посмотрели, сэр. Разве что мисс Софи специально спряталась куда-то — а так осмотрели весь дом.
— Я её не видел. Здесь её не было, — Коркоран сел на скамью, — может быть, она пошла в оранжерею? Или в одной из беседок?
Ледлоу кивнул и, обещав посмотреть, двинулся к оранжерее.
Доран сел рядом с Коркораном, тупо глядя перед собой. Коркоран удивлённо окинул его взглядом.
— Что с вами, Патрик?
Доран закусил губу и обратил к нему напряжённое лицо.
— После вашего нравоучения мне трудно говорить, но я не могу поверить, — он и вправду не мог в это поверить. Просто не мог. — Кажется, я заметил… Во время вашего разговора с Клэментом в галерее стояла женщина. Я видел тень, она метнулась потом за кусты лигуструма.
Коркоран побледнел.
— Вы хотите сказать, Софи… подслушала наш разговор со Стэнтоном? — Он опустил глаза в землю, — чёрт, я же видел, как она вышла из дома и пошла вокруг Хэммондсхолла. Я забыл о ней. Конечно, она вышла к галерее. Little pitchers have long ears.[11] Я как-то забыл об этом.
— Ночь, тишина… Вас было слышно за двадцать шагов.
Оба они некоторое время молчали. На лицо Коркорана легла печать мутной тоски и уныния.
