— А там будете поджидать его вы и растлите бедного мистера Кэмпбелла рукояткой грабель? — усмехнулся мистер Доран.
— Нет, зачем же пачкать садовый инвентарь? Нет, там у вас на окне я видел кактус… Прекрасный экземпляр Austrocactus coxii, он acanthurus — колючехвостый…
Доран рассмеялся и махнул рукой.
— Бросьте ваши шутки, Коркоран. Уродовать мой кактус я вам не позволю.
— Я из Италии пришлю вам другой.
Доран резко покачал головой.
— Не затем я его три года растил. Вы видели на нём бутон? Он собирается зацвести — а вы его…
Коркоран неожиданно расхохотался и хлопнул Дорана ладонью по плечу.
— Спасибо, Патрик, мне полегчало. Что бы мы делали без нашей удивительной, богодарованной способности грезить? Без этой изумительной возможности воображения — сбросить напряжение и злость — и рассмеяться, вздохнуть полной грудью — и снова жить в радости? Господь с ними, Господь с ними, Господь с ними, — Коркоран, однако, снова мрачнел. — Чедвик прикоснулся ко мне только дважды, Доран. Когда обнял на премьере и — за несколько дней до смерти, когда провёл по моей щеке тыльной стороной ладони, назвал сыном и просил помнить… Господь с вами, мистер Кэмпбелл. Веселитесь во дни юности вашей. Как это вы учите, Доран? Какое бы поношение не сокрушало сердце… великодушие и всепрощение?
Доран теперь понимал Коркорана. Нам особенно больно, когда нас обвиняют в том, в чем мы не виноваты даже помыслом, когда обливается грязью то, что для нас подлинно свято. Неожиданно в бок Дорану уткнулось нечто твёрдое.
В руке Коркорана чернел пистолет.
— Шутки шутками, Доран, кактусы — кактусами, а подержите эту штуку у себя до моего отъезда. Ведь я убил их обоих сегодня…
— Что?
Коркоран поморщился.
— Я пристрелил их обоих со сладострастным наслаждением, Доран, на женщине такого не испытаешь, клянусь. Когда проснулся — едва не заплакал. Но ведь сны могут и исполняться.
— Могу я спросить? — тихо проговорил Доран, глядя на Лысый Уступ.
— Я скрываю только чужие тайны, Доран, свои иметь обременительно и неумно.
— Мистер Кэмпбелл и мистер Морган — понимают, что эти обвинения ложны? Они повторяют то, что выдумано в обществе, или…
Дремотные глаза Коркорана вновь, как над телом Нортона, заискрились, точно болотные огни, черты исказила гримаса, словно он раздавил жабу.
— Я же сказал вам, поношение сокрушило сердце моё! Они ничего не повторяют. Они сами сочинили эту клевету и распространяют её. Это дымовая завеса, скрывающая их подлость. Есть десятки людей в Лондоне, знающих Чедвика годы — узнай они о подобном… Тот же Бервик или Тилни, не задумываясь, вышибли бы мозги негодяям! Это я, монашествующий Гамлет, урод, колеблюсь. Я дал слово Чедвику — не позорить его родню. Я обещал. Однако…
— Решили нарушить слово?
Коркоран усмехнулся.
— Я говорил вам, Чедвик восхищался моей… естественностью. И я был верен слову, пока это было естественно. Но когда тебя обвиняют в противоестественной мерзости, естественно, можно несколько утратить естественность. Я намерен защитить Чедвика от мерзких обвинений и поношения. Пред смертью он обмолвился, что, хоть и не познал женщину, благодарен судьбе, что дала ему сына. Но я буду плохим сыном, если позволю обвинять отца в содомии. Данное ему слово в новых обстоятельствах я считаю утратившим силу. Пистолет только помешает, поверьте. Я намерен огласить все обстоятельства. А для некоторых это — почище кактуса в заднице будет, поверьте. Италия… — зло пробормотал он, — Италия подождёт. И это не месть, нет, — Коркоран кивнул головой, словно убеждая самого себя. — Мстят лакеи. Это всего-навсего — плата по векселям… — Он снова кивнул сам себе, словно уговаривая, — джентльмены платят по счетам, а с такими неоплаченными векселями я уйти просто не могу.
Глаза Коркорана лучились. Доран понял, что отговорить его не удастся. Да он и не хотел, почему-то и не вспомнив на этот раз о всепрощении.
