Голоса сверху доносились все отчётливей.
— А как же христианское всепрощение, Кристиан?
— Что? — мистер Коркоран искренне изумился, даже отпрянул.
— Вы не можете ему простить? Не согласны скрыть позор? Вы что, не христианин?
Глаза Коркорана снова блеснули молнией.
— Я-то — безусловно, христианин. Но причём тут всепрощение? Если вы, отче, обыскав на досуге весь библейский свод, найдёте там слово «всепрощение» — я съем подошвы собственных сапог! Но сейчас речь не о моей вере. Либо мы оглашаем все обстоятельства — либо утаиваем их. Я, повторяю, сторонник истины.
— И вы готовы обнародовать записку? Всплывут все обстоятельства… И судьба несчастной девочки вас не волнует?
— Это разные вопросы и одного ответа на них у меня нет. Я же сказал, Патрик, решение за вами. Вы — служитель Господа и вы старше. Я подчинюсь вашему решению. — Кристиан присел на пень рядом с трупом, — кстати, как это ни удивительно, этот человек сказал правду… — проронил он. — «Я не могу жить без вас…» Истинно нельзя жить только без Того, кто является Жизнью по сути. Нет Господа — нет и жизни… так… эрзац. Но разве эти ничтожества понимают это? — он поморщился, потом, помолчав, проронил, — я не знаю, откуда берётся это искажение плотского влечения, но ощути я в себе подобное, просто затворился в глухой норе где-нибудь на перевале Сен-Готар. Смог же Арчибальд остаться человеком! Но почему эти жалкие ничтожества поддаются подобным вожделениям?
— Не все же могут быть монахами в миру…
— Не все… — согласился Коркоран, и снова вяло вопросил, пришёл ли наконец мистер Доран к какому-либо решению?
Клиническое спокойствие Коркорана странно подействовало на Дорана. Он тоже пришёл в себя и снова внимательно вгляделся в Коркорана. Да, ничего не скажешь — тот не был сентиментален и не жил в искусственном мире выхолощенных абстракций и умозрительных представлений, в котором пожизненно поселяется большинство людей. Его поведение не шло вразрез с традициями, но проступало истинностью там, где солгали бы самые честные. Он не искал у других одобрения, принимал полную ответственность за свои действия, но был совершенно лишён чувства вины.
Однако Доран принял иное решение. Половинчатое.
— Записку спрячьте. Правду скажем сестре несчастного и Лайонеллу. Они, в некотором роде, заинтересованные стороны. А там подумаем.
— Хорошо, будь по-вашему. Но чувство странное, — Коркоран посмотрел на труп. — Знаете, я пережил однажды тяжкое искушение. Мой приятель… Я гостил у него на Рождество. Он располагал собственными деньгами, рано женился и по приезде познакомил меня с женой. Я мысленно ахнул. Это была… вокзальная буфетчица. Грубое лицо, вульгарные манеры, речь кокни. На партию в вист зашёл его друг, живший по соседству. Я снова ахнул. Я не физиономист, но эти бегающие глаза и крысиная физиономия… Супруга приятеля начала строить мне глазки через четверть часа после приезда. Я пошёл на хитрость. Приказал груму отправить из соседней деревушки письмо… самому себе, где от имени управляющего срочно вызвал себя в имение. Через два месяца приятель пустил себе пулю в лоб. Его жена сбежала с тем самым его другом, похожим на крысу. В прощальном письме он написал, что «не может пережить предательства любимой и друга…» — Лицо Коркорана исказила брезгливость. — На его похоронах вне кладбищенской ограды меня настигло мерзейшее искушение, Доран. Мы не выбираем родителей и родственников, — он усмехнулся, — тут ничего не попишешь. Но уж любимых и друзей — выбираем мы. Многие костерили его супругу и любовника. Вздор. Окруживший себя ничтожествами… Мне безумно хотелось плюнуть на его могилу и изо всех сил пнуть её ногой. Вот и сейчас… испытываю странное искушение пнуть ногой это животное, для которого желания его растлённой задницы были высшим законом любви. Извините, я лучше пойду. — Он поднялся навстречу спускающимся.
Отец Доран судорожно вздохнул и кивнул.
Что и говорить, Гамлет, переживший пятый акт, был существом, повергающим в трепет. Священник долго задумчиво смотрел вслед удаляющемуся Коркорану, ощущая, как заледенело у него сердце. Когда Коркоран бестрепетно обыскивал мертвеца, ему стало страшно. Лишённый физической брезгливости, он никогда и ни к чему не выказывая отвращения, прикасался к покойному, как к кукле, не обнаруживая эмоций, гадливо же морщился только от мерзости духовной. Но последние слова… Нет, это был не артистизм. Он не играл. Ханжество и лицемерие были совершенно несвойственны этому странному существу, открыто обнаруживавшему свои потаённые чувства, как благие, так и не делавшие ему чести. Но главное…
