Наконец день настал. Я вырезал в мастерской стрелу; вдруг на улице поднялось волненье, беготня и шум; все подмастерья бросили работу, влезли на скамьи и стулья и высунули головы из окон. А там гремят литавры и цимбалы. Позади верховых музыкантов следует герольд с изображением трех леопардов на груди и расчищает дорогу сыну язычницы Грации.
Это был красивый мужчина с осанкой царя Соломона. Правда, он не мог поспорить с норманскими рыцарями в свежести лица и в могучем росте; но он с несравненным изяществом правил своим гарцующим арабским конем в золотой упряжи, и его бледное лицо отличалось сосредоточенностью и приветливостью.
Когда я так вот стоял среди простого люда, глядя с восхищением на канцлера, то мне и в голову не приходило, что я сам в скором времени окажусь на службе короля и буду там ежедневно и даже ежечасно встречаться с этим удивительным человеком.
Случилось же это следующим образом. В мастерскую нашего хозяина захаживали норманны, ибо там постоянно представлялась возможность испробовать усовершенствованные арбалеты новых образцов. К сожалению, при этих посещениях застенчивой Хильде не всегда удавалось оставаться незамеченной. Она была отрадой и желанием моих очей; от меня не могло укрыться, что не к добру она привлекала к себе слишком пристальные взгляды норманских рыцарей. Один из них, по имени Ги Малерб, что означает – Сорная Трава, коротавший свои ленивые дни в свите и за пышной трапезой канцлера, дерзкий, несдержанный дворянчик, но с женщинами весьма вкрадчивый, с каждым днем все более уязвлял меня и досаждал мне; и потому сердце мое снедала тоска при виде того, как он вел свою игру с саксонской девушкой, держась на границе шутливых намеков и неприкрытой господской дерзости. И я не смел за это всадить ему между ребер нож. Собственной жизнью я всегда готов был поплатиться, но быть причиной гибели своего хозяина и девочки, как это неминуемо бы случилось, я не желал.
Что там тратить слова, когда господин Буркхард на примере своей собственной молодости может вспомнить, с каким проворством дьявол в таких случаях раскидывает свои сети и уловляет нас.
Однажды хозяина и меня позвали в замок, лежащий в нескольких милях от Лондона, чтобы оборудовать оружейную одного из норманских рыцарей. Все это было, очевидно, подстроено заранее. Нас там задержали под разными предлогами; когда же мы вернулись в Лондон, то юная Хильда исчезла, увезенная насильно, – по словам соседей, слышавших в ночную пору конский топот и жалобные крики, – добровольно последовавшая за похитителем, – по свидетельству трусливых подмастерьев и перепуганных служанок, допрошенных хозяином.
Мое подозрение пало на Ги Малерба. Да что там! Дело было ясно. И вот я посоветовал своему хозяину упасть на колени перед канцлером и преградить ему дорогу, когда тот будет проезжать мимо нашей мастерской по направлению к Тауэру, комендантом которого король его назначил, и не вставать, покуда канцлер его не выслушает и не привлечет своего норманского вассала к ответу.
Так тот и сделал. Мой бедный хозяин пал ниц перед нарядным конем канцлера и, вырывая из своей седой бороды волосы, стал умолять прерывающимся голосом, со слезами на глазах, о справедливом возмездии похитителю его дочери, который с вызывающим выражением на лице, но с беспокойством в глазах следовал в третьем ряду свиты позади своего блестящего повелителя.
Я вижу до сих пор и никогда не забуду, как темные глаза канцлера из-под полузакрытых век равнодушно и невозмутимо скользнули по перепуганному старику: ничто не изменилось в лице всадника, и он медленно направил своего коня мимо.
Близкий к отчаянию, сакс вскочил на ноги и, потрясая сжатыми кулаками, закричал ему вслед: «Жаль, поп, что у тебя нет дочери, чтобы какой-нибудь норманн мог тебе ее испортить!» Тогда Томас Бекет, словно преследуемый докучной мухой, слегка тронул своего арабского коня, чтобы несколько ускорить его ход. Я же увлек старика поскорее обратно в дом, дабы избавить его от насмешливых взглядов и презрительных шуток со стороны толпы всадников, сопровождавших канцлера.
