Примас опустился на каменную скамью между пышными кустарниками и повторил свой вопрос:
– Ну, что мой король и повелитель?
– Сэр Томас, – ответил я, – его удел общий со всеми людьми, да и того плачевнее. Король неузнаваем. Если бы вы увидали его, вам стало бы больно за него и все ваше существо содрогнулось бы от жалости.
Тут я ему изобразил в живых выражениях состояние упадка и расстройства, в котором ныне находится столь величественный прежде король. Мне было о чем порассказать ему.
Господин мой! Он внимал мне без злорадства и без видимого сочувствия, но не проявляя вместе с тем отчужденности и равнодушия, – а так, как принимают весть о том, что случилось несчастье, которое давно предвидели и к которому давно приготовились.
Таково было его молчание. Но мне почудилось, что сердце его смягчилось, поэтому, набравшись смелости, я воскликнул:
– Сэр Томас, вы человек святой и христианин, умерщвляющий свою плоть. Если бы вы в состоянии были простить королю его прегрешения против вас, все и теперь еще могло бы хорошо кончиться!
Но примас безмолвствовал.
– Простите королю, что вы утратили благодать! Тут сэр Томас поник головой и загадочно ответил:
– Плохо, когда лишаются сладостной благодати... Боже избави от этого!..
В это мгновение до нас донеслась жалобная брань монахов, которые старались задержать при входе захватившего врасплох привратника молодого рыцаря и цеплялись за его руки. Это был Львиное Сердце; раздосадованный ожиданием и тяготясь непривычной для него одеждой, он ворвался в галерею. Стряхнув с себя монахов, он бросился к ногам примаса с возгласом:
– Отец мой, отец мой, они не хотели допустить меня к тебе!
Тот некоторое время молча смотрел на него. Затем мягким движением руки он откинул у него со лба спутанные, влажные от пота белокурые волосы и пригладил их с материнской лаской. Когда я увидел это проявление его нежной любви к Львиному Сердцу, я счел наше дело выигранным и скромно удалился под своды галереи, предоставив обоих их ангелам-хранителям и святым заступникам.
Усевшись на широкую каменную плиту под аркой окна, разделенного пополам мраморной решеткой, я от времени до времени бросал испытующий взгляд на зеленую площадку в сторону обоих собеседников. Эта галерея была богато украшена изваяниями и, как уже сказано, построена в новейшем вкусе. Ее колонны были увенчаны пышным карнизом, на котором чередовались изображения обитателей небес и преисподней: то ангелы, поющие псалмы, то забавные или злобно осклабившиеся оборотни. Но я мало уделял внимания всем этим украшениям, ибо взоры мои все снова и снова притягивала та каменная скамья в монастырском саду.
Королевский сын обнимал колени канцлера, а тот, казалось, лишь слабо этому противился до тех пор, покуда принц Ричард с пылающими щеками не высказал своей заветной просьбы и не прижался еще горячее к коленам канцлера. Тут сэр Томас отвернулся с печальным лицом, но принц не отступался от него, покуда тот не согласился на его просьбу. Я слышал, как юноша в этой борьбе за душу своего отца неоднократно произносил слово «baiser» [Поцелуй (франц.).], и догадался, что дело идет о том поцелуе примирения от лица церкви, которым должна была начаться и быть освящена беседа. Спустя некоторое время оба они прошли рука об руку мимо меня по галерее – цветущий юноша по левую сторону от изможденного епископа. Я последовал за ними. Еще в пределах галереи они расстались; принц Ричард склонился к руке канцлера и оросил ее слезами детской благодарности. И мое сердце воистину возрадовалось при мысли, что достойные жалости страдания моего короля приходят к концу. Но тут я заметил, увы, над головами обоих маленькое каменное чудище, скорчившееся на колонне: своей жабьей лапкой оно целилось в их сторону, высовывая при этом язык. Мне это не понравилось; хотя это и было делом случая, но я все же предпочел бы, чтобы принц и канцлер расстались у следующей колонны, там, где играющий на арфе ангел простирал свои лебединые крылья.
Принц Ричард послал меня с письмом к отцу, велев скакать сломя голову, а в этом письме он умолял короля, во имя страстей господних и его собственного блага, ускорить свидание с примасом, согласие на которое удалось вымолить его сыну.
