При этом он ни к кому не относился свысока, как снисходительный, добрый барин, но всем и всегда был братом, взыскательным, но ласковым, пристрастным, но терпимым, неподдельно любящим братом.
Он был христианином не только по убеждениям, по образу мыслей, но и по сердцу, по образу жизни.
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн 15, 13).
Друзьями Федора Петровича Гааза были тысячи русских людейи, преждевсего, его больные и его подопечные — «несчастные», как называли тогда в России арестантов. За них он положил свою открытую душу, исполненную братской любви.
В этой книге описываются или упоминаются события, которые действительно происходили, и люди, которые жили в то время. Все приводимые в тексте письма, выдержки из книг и документов сверены с подлинниками. Однако прямые речи и разговоры чаще всего свободно пересказаны или возникли как дополнения достоверных документальных свидетельств.
Подмосковная деревня на Владимирской дороге. Избы, крытые щепой. Темно-серые срубы. Окна затянуты бычьими пузырями, редко где стекла. За дощатыми оградами и плетнями негустые сады. На холме у деревянной церковки зелень погуще…
По дороге, укатанной, утоптанной, чуть пыля буро-серой сухою землей, тянется неровный строй — по четыре в ряд; серые халаты, серые шапки-бескозырки. Шагают неторопливо. И звенят. То громче, то глуше прерывистое бряцание-позванивание. Идут кандальники.
Впереди верховой офицер в клеенчатом кивере. Едет шажком. По сторонам солдаты в темных шинелях; белые ремни крест-накрест; длинные ружья наперевес. Сзади обоз — дюжина телег. Навалены котомки, сумки, сундучки. Сидят несколько стариков и женщин с длинными свертками, обернутыми в пестрые одеяла. Иногда слышится пискливый плач.
По обочинам у дворов — крестьяне. Глядят. Крестятся.
Девушка в холщовом синем сарафане подошла к солдату с щетинистыми усами и баками. Семенит рядом.
— Господин кавалер, дозвольте милостыньку подать несчастненьким?
— Ты что ж, не боишься? Это ж воры, убивцы, душегубы.
— Так они, ведь, уже в цепях-оковах. И вы тут с фузеей, чего ж бояться?
— Ну, давай, коза шустрая. Вон тот спереду — стоеросовый, борода пегая — ихний староста. Ему и подавай.
— Спаси Вас Бог, кавалер.
Она подбежала к рослому кандальнику, который мерно шагал, едва побрякивая цепями.
— Возьми, батюшка, Христа ради.
Протянула узелок с хлебом, несколько монет.
Под шапкой, низко надвинутой, быстрый, темный взгляд.
— Благодарствую, красавица, дай тебе Бог хорошего жениха.
Из неровных серых радов голоса.
— Спаси тебя Господь, девица.
— Спасибо, милая!
— Ой, ладушка-лапушка, пойдем со мной? В Сибири поженимся, в соболя одену…
Офицер оглянулся, приподнял нагайку. Капрал, шагавший в стороне, заорал:
— Тии-ха! Па-артия, слушай! Подтянись! Не галди! Шагай тихо!
Тощий паренек радом со старостой оборачивался, пытаясь разглядеть девушку, стоявшую у дороги; споткнулся; резче звякнули кандалы.
— Не вертись, малый. Что позади не про нас. Вперед себя смотри… Не споткнешься.
— Трудно, дядя. Стреноженным шагать еще не привык.
— А ты радуйся, что цепи новые, газовские. Раньше-то и короче, и тяжельше были. Тогда и вправду стреноженные брели, на пол-аршина шаг. И обручи — голое железо. А теперь вот — подкладочки холщовые. Все он, Федор Петрович, придумал. С генералами, с сенаторами спорился, до самого царя дошел. Вымолил облегчение.
— Это ж какой Петрович? Тот лекарь, который давеча на пересыльной смотр делал?
— Он самый.
— Ласковый дядя. Только говорит чудно: «Ты милый мальшик. Хочешь быть сшастливым, помогай другим людям». Велел грамоту учить, книжку дал божественную. «Милый мальшик. Надо быть добрый». Чудной барин!
— Не чудной, а чудо сущее. Праведной жизни человек.
Староста говорил, не поворачивая головы, сиплым шепотом, но внятно, чтобы и другие слышали.
— Это я тебе истинно говорю. Я всю Россию прошел. В Сибирь в третий раз иду. И Федор Петрович один такой на целом свете, печальник за несчастных.
— Эх жаль, не знал я. Лучше бы оглядел его.
— Ну и глади, как опять увидишь. Он еще на Рогожский полуэтап приедет провожать. Полуэтап тоже он придумал. Раньше с Воробьевых гор прямо до Богородского станка гнали. С непривычки сразу ноги сбивали и цепями язвы натирали. А теперь на полдороге Рогожский полустанок. Там и отдохнем, и похарчимся. Туда еще и милостыню привезут.
