Гомозов без промаха стреляет по экипажу, который пытается спастись из подбитого танка.
Я бегу к телефону.
Под прикрытием огненного шквала Гомозов скользит через автостраду, как ящерица. Разлука, часто замирая, тянется назад, к своим.
Он лежит на носилках, непривычно длинный и тихий. Светлые выпуклые глаза с грустинкой глядят на нас.
Подле носилок стоит на коленях Есипов с заготовленной цигаркой.
— Подымишь, а, Разлука?
— Как дам ему по смотровой щели, — тихо заговаривает Разлука, — он и ослеп, Гитлер паршивый. Я тогда шасть гранату в люк, потом как долбану по стволу, он и нос повесил, Гитлер паршивый.
— Трепач ты, Разлука, — слезно говорит Есипов.
— Как угодно. — Разлука пытается передернуть плечами, но сейчас это не получается. Разлука морщится и зажмуривает глаза.
Сегодня же напишу наградной, представлю к Красному Знамени. Немедленно, пока последний треп Разлуки не дошел до командира дивизиона.
Нет, сегодня не придется. А на завтра трудно загадывать…
Сдираю с руки часы с черным циферблатом, центральной стрелкой и навинчивающейся герметичной крышкой.
— Махнем?
Разлука открывает глаза и едва заметно покачивает головой.
— Эти не могу… Разбились.
— Ничего, починим! — заверяю я и, растянув браслет, надеваю часы на левое запястье Разлуки.
Он пытается достать из кармана шинели свой знаменитый фордовский будильник.
Помогаю ему.
В руке дребезжащий тряпочный сверток.
— Завод недельный, — напоминает Разлука и устало прикрывает глаза.
Приходит машина. Разлуку уносят от нас.
От меня.
Пробиться в райвоенкомат оказалось непросто. Часовой, приписник в расплющенной пилотке, похожей на старую тюбетейку, замахал рукой: отойди, дескать.
— Мне к комиссару, — как мог солидно объяснил Виктор.
Часовой повел подбородком в одну, потом в другую сторону. Военкоматский просторный двор с палисадником был забит мобилизованными.
Многие явились по повестке с семьями. Люди сидели, лежали, курили, ели, читали газеты с первыми сводками Информбюро, переговаривались. Молодежь, сгрудившись вокруг баяниста, подпевала вполголоса всему, что он играл.
Виктор развернул плечи, чтобы часовой лучше разглядел полный набор оборонных значков. В это время приоткрылась дверь и кто-то произнес: «Федоровглебпетрович».
Часовой встрепенулся, оторвал от крылечка приклад винтовки и выкрикнул на весь двор:
— Федоров! Глеб! Петрович!
Из-за куста жасмина раздалось «я!». Парень в пиджаке внакидку прыжком вскочил на крылечко и исчез за дверью. Виктор хотел проскользнуть следом, но часовой наклонил набок винтовку и, как вначале, замахал рукой.
— Что вы меня, словно курицу, гоните! — обиделся Виктор.
— Вызовут — иди, а так не велено.
Часовой посмотрел добрым, жалостливым взглядом, вздохнул.
— И не курица ты вовсе, а цыпленок еще.
— Я доброволец, а не цыпленок, — с достоинством ответил Виктор, смерив взглядом часового от туго навернутых обмоток до раздавленной пилотки.
— И тем более раз доброволец — терпение иметь должен.
Дверь опять приоткрылась, назвали новую фамилию. Часовой, отвлекшись разговором, не расслышал. Досадливо охнув, он пошел переспрашивать.
Виктор рванулся в коридор и вошел в первую попавшуюся комнату.
Лейтенант, замученный почти непрерывной трехсуточной работой, оказался таким же несговорчивым, как часовой. К счастью для Виктора, на шум заглянул сам военком.
— Здравствуйте, Петр Иванович, — учтиво поздоровался Виктор. Они были знакомы: приглашал военкома на вечер встречи с участниками гражданской войны.
— А-а, комсомольский бог двадцать второй школы Ширшов!
Виктор победоносно покосился на лейтенанта.
— Петр Иванович, хочу добровольцем на фронт, а он…
Но военком не стал слушать.
— Все ясно, — перебил и сказал лейтенанту: — Предложите училище.
Училище! Пока доедешь туда — и война кончится. Кроме того, Виктор никогда не мечтал о военной карьере. Разобьют Гитлера, и Виктор обязательно поступит в университет.
Выложить все это военкому не успел, тот ушел, а лейтенант, вконец теряя выдержку, закричал:
— Не хочешь в училище, иди в школу младших командиров. Три месяца и — на фронт!
«Три месяца! Да за эти три месяца!..»
