Консул навещал меня все реже и реже. Он предпочитал писать мне, повторяя чуть ли не в каждом письме, как тяжело ему сознавать, что в заточении я преисполнена смиренной покорности. Я попыталась рассеять это недоразумение, написав ему письмо, на это у меня ушло очень много времени, хотя и потом я еще долго сомневалась, отправлять ли его. Я никак не могла свыкнуться с мыслью, что письмо он будет читать не сам, а с помощью третьего лица. Я надеялась при свидании прочитать ему письмо сама, но вокруг было столько ушей. Тогда я решила научиться писать шрифтом для слепых и обратилась с такой просьбой к тюремному начальству. Ответа не последовало. Они, должно быть, посмеялись надо мной. Сегодня я, конечно, воспользовалась бы портативным магнитофоном, но в ту пору кассет еще не существовало. Поэтому мне пришлось несколько раз переписывать мое первое любовное послание.
Друг мой,
Я препоручаю смиренным словам поведать Вам о зыбкой тени воспоминаний, все еще живущих во мне, это единственное, что осталось у меня от нашей поэмы. Вот уже несколько месяцев, а может быть, целую вечность я стремлюсь к Вам, шагаю вперед, вытянув руки, подобно статуе из легенды, что устремляется к морю. Я иду не за Вами, нет, я выбрала обратный путь, чтобы встретиться с Вами, дабы лица наши, освещенные одним светом, вновь обрели друг друга. Я иду и в то же время ощущаю, как частица меня укореняется в земле. Плотный слой мрака, которым я окружаю себя, служит мне защитой. Он укрывает и заслоняет меня, то как распущенные волосы, то будто покрывало, преграждающее путь свету. Другие бывают родом из одной страны, а мы с Вами из одного сновидения, но никогда не сказала бы я — из одной семьи. Словно отзвук утренней песни, голос Ваш долетает ко мне и сопутствует в моем продвижении вперед. Один лишь голос, без слов, без фраз, едва различимый шепот, несущий тепло. Здесь мы не чувствуем, как сменяют друг друга времена года; это происходит где-то там, за горами. Я не возношу молитв во имя нашей дружбы — любви, говорите Вы. Она неподвластна словам. Она — как растение с широкими листьями, пустившее глубокие корни в моем сознании и сердце. Она не дает мне согнуться и помогает выстоять, не страшиться ожидания. Мне случается поддаваться печали; бессмысленная, тягостная печаль окутывает меня порой, будто плащ, усыпанный мертвыми звездами. Я не противлюсь ей. Просто выжидаю, когда минует это время, отделяющее меня от Вас. Я чувствую, как Вы удаляетесь, отворачиваясь от меня. Чувствую и ничего не могу поделать. При одной мысли о Вас я ощущаю волнение, которым только и живу. Время, сквозь которое я иду, подобно пустыне, где песок то холодный, то жгучий. На мне толстые шерстяные носки и сандалии, как у кочевников. Приходится беречь ноги — ведь путь предстоит долгий. Я знаю, время — как река, глубокая и обманчивая. Я следую его течению. Оно указывает путь к месту нашей грядущей встречи.
Друг мой, надеюсь, это письмо Вы получите, находясь в добром здравии. Здесь, как Вы знаете, мне недостает только вашего лица. Меж моим ожиданием и Вашим возвращением пролегает синяя морская гладь.
Целую Ваши руки.
Я отправила письмо, уповая на то, что он сумеет найти человека надежного и скромного, который прочтет ему мое послание. Дрожа от холода, я съела кусок хлеба и несколько оливок, потом устало забилась в угол, словно окончательно утратив смысл жизни. Зато сон мой был глубоким, и ночь прошла спокойно, без волнующих встреч с героями прочитанных мною историй.
Я уже думала, что окончательно избавилась от прошлого, и даже не могла припомнить хорошенько отдельных лиц, как вдруг явились мои сестры, их было пять — одна к тому времени тяжело заболела, а может, и умерла, другая жила за границей — и выглядели они смешно и жутко. (Не берусь утверждать сегодня, было ли то видением, кошмаром, галлюцинацией или происходило наяву; у меня сохранилось об этом живое и очень ясное воспоминание со всеми подробностями, только я не могу определить время и место действия.)
Все они были одеты одинаково: белая рубашка, черный галстук и джеллаба с поднятым капюшоном, нарисованные черным карандашом усы, темные очки. Одна за другой подходили они ко мне. И каждая несла в руках полиэтиленовый мешок. Все, казалось, было тщательно продумано и подготовлено. Вот подошла самая старшая и, уставившись на меня своими глазами навыкате, положила на стол мешок и велела открыть его: там оказалась дохлая крыса. Я взвыла, но голоса моего почему-то не было слышно. В другой руке она держала наготове бритву брадобрея с явным намерением искромсать мне лицо или перерезать горло. Я прижалась к холодной стене. Ускользнуть от этой пытки не было ни малейшей возможности.
