Разоружение произошло быстро и неожиданно, человек обладал необычайной ловкостью, какая не всякому даётся, и неожиданно не только для Чубаря, по, судя по всему, и для тех, кто стоял на просеке. Вспыхнул смех.
«Кто они? — наконец трезво подумал Чубарь. — Окруженцы или, может… партизаны?»
Но как угадаешь?… Ни лиц знакомых, ни знаков различия. Даже одежда и оружие — и те с бору по сосенке.
На память Чубарю пришла встреча его в лесу за прифронтовой деревней с вооружённой группой, которая несла раненого полкового комиссара. Тех можно было узнать, как говорится, ещё за версту, кто да откуда. А эти? По всему было ясно, что действовать силой никто не собирался, просто этим людям не хватало такого случая, как теперешний, чтобы пошутить да посмеяться. Но и надеяться на их понимание очень-то не приходилось — теперь всякому закон был не писан на скорую расправу. Наконец смех стал помаленьку стихать. И опять к Чубарю подскочил все тот же низкорослый в темно-синей шине ли, который на некоторое время затерялся было с Чубаре вой винтовкой в толпе. Казалось, на него тут не было никакой управы и действовал он самостийно, в полной уверенности, что непременно получит поддержку у своих спутников. Не долго думая, человек этот перехватил винтовку прикладом вперёд и толкнул его в спину. — Пшел!
И, отойдя немного в сторону, снова вскинул винтовку на плечо, дулом кверху.
Боли Чубарь и тогда, и теперь от толчков не почувствовал, однако голову поторопился отклонить. При этом успел заметить, что другого оружия, кроме его винтовки, у человека в темно-синей шинели не было. Наверно, потому и поторопился тот завладеть ею.
«Вот же гнида!» — затаил злую мысль Чубарь и с этой мыслью, как слепой, шагнул негнущимися ногами раз и другой по кочковатой просеке, стараясь сообразить, куда идти дальше. К счастью, путаться в раздумьях долго не пришлось, ибо уже в следующий момент его перегнал кто-то и зачастил впереди.
Так они и шли по просеке — сперва партизан или красноармеец (Чубарь все ещё не знал — кто), потом Чубарь с лосёнком на руках, а потом все остальные, в том числе и тот, в темно-синей шинели.
Никто сзади но шумел и не торопился перегнать его, никто не толкал больше в спину. Но Чубарю все равно было тревожно: ведь не мог он не только защититься, но и предвидеть, что могло вообще угрожать ему сзади.
Лосёнка он по-прежнему не решался выпустить, потому что знал — люди, которые перехватили его тут, на просеке, и сперва обезоружили, а потом повели куда-то с собой, пока не догадываются, что за живность в руках у «полицая». Ему почему-то казалось, что как только он скажет им — мол, это не крестьянская животина, а дикая, так сразу же что-то случится. К тому же, выпусти он сейчас лосёнка — тот не устоял бы на земле, — сделался бы совсем беспомощным.
А голоса за спиной Чубаря постепенно совсем утихли, и люди шагали вслед за ним уже так, будто не хотели зря растрачивать себя на злобу.
Странно, но и теперь, когда Чубарь почувствовал это, он не решился вступить со своими конвойными в переговоры. Хотя, с другой стороны, чего уж тут странного, ведь по всему было видно, что вели его в условное место, значит, у них где-то есть лагерь, может, даже неподалёку, ну если не лагерь в обычном значении этого слова, то временная стоянка. Видно, там и решится окончательно его судьба. Таким образом, и вправду вроде бы выходило: торопиться с объяснениями, что никакой он не полицай, а совсем наоборот, что они напрасно сочли его за немецкого прихвостня, не то чтобы не стоило, но смысла не имело. И мало ли что снова могло завариться в связи с такой попыткой.
К своему удивлению, Чубарь все не обнаруживал в душе даже и малого страха. Не только такого, который заставляет человека разум терять, а такого, который прошибает холодным потом. Оказывается, нe зря понюхал он тогда, в августе, войны… Последние недели Чубарь прожил в Мамоновке у Гапки Азаровой обособленно, словно бы отгороженным от мира сего. И вот теперь эти два обстоятельства не исключали друг друга, а, наоборот, дополняли, делая Чубаря почти равнодушным к опасности и упрямым в повадке.
