«Нет, – говорила она сухо. – Нет, ты не прав. Это не так. Это тебе только кажется. Нет. Не знаю, что там шумит. Не надо… лучше иди домой». (Вопросы и реплики звонившего усугубляли своей нелепостью и без того гиблые отношения.)
Всё это не помешало Сидельникову ставить перед самим собой вопросы на засыпку, которые он формулировал коряво, но честно. Например: «Почему женщины разлюбляют?» Проконсультироваться, как всегда, было не у кого. Ближайший источник любовной мудрости хранился у матери за стеклами серванта – с десяток поэтов разной степени потрёпанности, собранных по принципу: что удалось купить. Сидельников читал стихи по-варварски, выискивая в них что-то вроде рецептов, как в справочнике практикующего врача. Но не исключено, что сами обитатели серванта об этом только и мечтали. Один из них, тёзка принца Уэльского, начинённый чужими курчавыми закладками, жёстко предупреждал:
…Разве можно с чистою душой
Целоваться на четвёртый вечер
И в любви признаться на восьмой!
Стоящий рядом в твёрдом переплёте узник фашистской тюрьмы вызывал сочувствие, но к теме не относился. Остальные всё больше намекали на героизм в труде как на единственное условие законной любви.
Учитывая всеобщее почтение к понятию «дефицит», Сидельников заподозрил, что действительно хорошие стихи (как и всё действительно хорошее) не могут свободно продаваться в магазине или просто так стоять на полке в серванте. Их следует специально добывать. Полузнакомая старенькая библиотекарша ответила на сидельниковскую просьбу испытующим взглядом, а через день принесла почитать тетрадку в кожаной обложке. Это были стихи женщины с красивым тонким именем, которая больше тридцати лет назад покончила с собой. Стихи оказались не по-женски мощными, широкоплечими – сильнее множества мужских, вместе взятых. Фиолетовые буковки на желтоватой бумаге лучше всякого радио передавали чистейший звук – предельно внятный голос ненасытной нежности, одинокости и высокого пожизненного неблагополучия. Гораздо позже Сидельников с изумлением обнаружил, что среди поклонниц этой поэзии (вошедшей со временем в моду) почему-то преобладали как раз очень благополучные, хорошо пригретые девушки и дамы, которым, видимо, не хватало в жизни одного – собственной стационарной трагедии.
Самой неожиданной новостью, вычитанной Сидельниковым из кожаной тетради, был он сам. Стихи не только подтверждали реальность, казалось бы, непроизносимых и полузапретных событий души, но и как бы узаконивали их.
Здесь присутствовала тень корысти – он был пока ещё слишком поглощён своей любовью, чтобы читать стихи о любви бескорыстно. И если, допустим, он встречал в тетради такое вот бесстрашное признание:
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех, —
то ему хватало отчаянья и глупости, чтобы схватиться за голову, проклиная себя. То есть это, конечно, он перекормил собой всех, в смысле Лору, которая и есть – все.
И спасением тут может быть только притворная холодность.
Сразу вспоминался зверски замученный на уроках литературы лишний Печорин, восхитивший Сидельникова своим поведением; и никто ведь не отменял классический завет, тоже из школьной программы: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Но в том-то и дело, что у Сидельникова не было вовсе такой заботы – «нравиться», эту стадию он случайно пропустил. А восхищение Печориным довольно скоро поменялось на уважительную скуку, и подражать ему не хотелось, поскольку невыносимо скучно было тратить мысли и время на то, чтобы кем-то выглядеть.
…Ближе к весне встречаться так, как раньше, стало невозможно. Откуда-то из районного центра прибыла и поселилась у Лоры её троюродная сестра. Завитками и зеленоватой рыхлой белёсостью она напоминала Сидельникову цветную капусту. Капуста устроилась работать на пищевой комбинат и собиралась поступать в пищевой же техникум. Она имела привычку, садясь, растопыривать ноги и руки и шевелить сразу двадцатью толстенькими пальцами. При первом знакомстве, едва оставшись с Сидельниковым наедине, Капуста спросила, пошевеливая маникюром и педикюром одновременно:
