Встречаясь с Макаронычем впервые, многим наверняка хотелось его утешить, а то и приласкать. Вот и у нас в купе по отношению к Макаронычу сложилась атмосфера трепетной благожелательности: все мы непременно пытались его успокоить, умаслить, расшевелить. Фиготин искренне, хотя и грустно, отмахивался от ухаживаний, прятал свое разобиженное выражение лица в створках очередного лохматого детектива, явно из озорства, время от времени, пытался завести с попутчиками деликатный разговор о смерти, но его вежливо разубеждали в выборе темы для беседы, мягко осаживали, Макароныч сладострастно постанывал от удовольствия, наверняка во глубине души своей заходясь от хохота. На вопрос Подлокотникова о профессии, а также занимаемой должности Фиготин плачущим голосом поведал:
— Я — изобретатель. За что и пострадал. Освободился недавно. Так что… не взыщите, граждане дорогие. За нехорошие комбинации в свое время срок поимел. На пять лет. Если не верите, могу справочку предъявить.
И вот чудо: никто от Макароныча не отвернулся, никто в нем не разочаровался. Утешать его принялись с удвоенной энергией. Правда, Подлокотников-Мня малость перестарался: взбивая себе с изнанки бороду величественной ладонью, прочел было целую лекцию о вредных привычках и как с ними бороться, а также о влиянии на несформировавшуюся личность денежных знаков, но его быстренько лишили слова.
Мне нравилось, что Подлокотников не обижался. Когда его «оттесняли от трибуны», он терпеливо закрывал рот. Однако — ненадолго. Будто порыв ветра пережидал, затыкавший лектору «говорильник». Чаще всех пресекал излияния Подлокотникова студент Пепеляев. Безжалостным образом произносил он какую-нибудь жесткую фразу в адрес проповедника, не глядя тому в глаза, даже отвернувшись от Подлокотникова к стене или потолку вагона.
— Послушайте, как вас там… по батюшке-матушке… Дайте другим слово молвить. Был такой писатель в начале века. Говоруха-Отрок, недавно в «Огоньке» портрет ею поместили. Так вы, извиняюсь, просто Бормотуха-Старец какой-то!
В ответ Подлокотников и не думал мрачнеть. Весь в черном, в строгом, он только еще пышней взбивал непроглядную, темную бороду с испода, величественно замолкал, набираясь моченьки, и тут внимательный Купоросов, внештатный, можно сказать, режиссер купейного действа, проявлял умиротворяющую инициативу, протягивая на острие ножа Подлокотникову трехгранную удлиненную дольку соленого огурца, и проповедник, тщательно прижимая бороду к телу, чтобы не накрыть ею закусь, брал с ножа протянутое и, еще раз выдохнув из себя скептическое «мня», принимался за дело.
Так вот и ехали помаленьку. Сложилось подобие уклада, ибо знали, что ехать предстояло не день-два, а всю неделю, и потому как бы даже не ехали, а проживали на колесах. Объединившись в довольно странную семью. Внешне — чужие все, случайные, а в сущности — дети одной матери — Земли.
И все было хорошо. Слишком хорошо. А потому и не могло продолжаться слишком долго. Во всяком случае — для меня.
На четвертые сутки я заболел. Нет, не желудком, не простудой. Морально занемог. Душой-настроением занедужил. И вследствие этого взвился от посторонних глаз на третью, багажную полку, положив под голову портфель, на портфель — подушку, и притворился спящим.
Недуг мой, в отличие от христианского непротивления злу насилием, можно было окрестить — сопротивлением добру. И не насилием, а упрямством. Пребывать в нетях, не высовываться наружу решил я как можно дольше, насколько голодного терпежа хватит (не считая туалетных перекуров). Уже к концу первого дня лежачей забастовки обо мне вспомнили и деликатным образом начали «доставать»: справляться о здоровье, предлагать таблетки, мытые фрукты; разговаривали теперь меж собой приглушенными голосами, будто я с жизнью прощался или письмо турецкому султану писал. Студент Пепеляев безропотно ходил курить в тамбур, Подлокотников-Мня шепотом прочел короткую лекцию о пользе здоровья и вредоносных свойствах болезни, как таковой.
И все же самым внимательным оказался старик Чаусов. Нет, он не теребил меня расспросами, ничего не предлагал, он молча… топтался возле моей полки, сочувственно вздыхал где-то далеко внизу и наверняка сокрушенно покачивал головой, бросая в мою сторону тактичные, полные мягкой иронии взгляды.
