Надо ли объяснять, что брак наследника — вещь наиважнейшая, в каком-то смысле он надолго определит политику не только в России, но и повлияет на дела в Европе. Креатура Лестока — Брюммера — четырнадцатилетняя девица из маленького городка Цербст под Берлином. Софья-Августа-Фредерика — дочь прусского герцога Христиана Ангальт-Цербстского и жены его Иоганны, особы шустрой, пронырливой, словом, интриганки международного масштаба. Почему удалось Лестоку и Брюммеру уговорить государыню на этой девочке остановить свой выбор?
Родство с немецким домом было в традиции русского двора, традиция эта была заложена Петром I. Кроме того, нищая и незаметная невеста, по мысли Елизаветы, не могла иметь своего лица и не могла стать исполнителем чьей-либо чуждой России воли. Но чуть ли не главным было то, что Софья Цербстская была племянницей покойного, но, как казалось государыне, еще любимого жениха Карла Голштинского.
Жениха выбрал Елизавете отец — Петр I. Между молодыми людьми возникли самые теплые чувства. Уже и свадьба была назначена, и вдруг накануне важного события принц Карл умирает от оспы. Юная Елизавета была безутешна, даже теперь, по прошествии почти двенадцати лет, при воспоминании о женихе на глаза ее навертываются слезы.
Софья Цербстская с матерью Иоганной была вызвана депешей в Россию. Им надлежало ехать скрытно под именем графинь Рейнбек, дабы шпионы прусские и прочие, а особливо чуткие уши Бестужева, которые и на расстоянии тысячи километров улавливали нужный звук, не услыхали до времени важной тайны.
В любом учебнике истории можно найти дату путешествия графинь Рейнбек — январь 1744 года, из дневников и писем можно установить, как бедствовали они в дороге, ночуя на убогих постоялых дворах, как боялись угодить в полыньи при переезде рек, как страшились разбойников.
Забытым осталось только маленькое дорожное происшествие, а именно — случайное знакомство с русским студентом, который в зимние вакации путешествовал по Германии. Студент прилично изъяснялся по-французски и отлично по-немецки, вежливым поведением смог угодить маменьке и, конечно, пленился очаровательной дочкой. Она выглядела старше своих лет — шестнадцать, а может, и все семнадцать, стройная, оживленная, веселая.
Светло-карие глаза ее в еловых лесах, словно вбирая в себя цвет величественных «танненбаум» (ах, как прелестно звучало это в ее устах!), становились зелеными, остренький подбородок нетерпеливо вскидывался вверх — она словно торопила карету: скорей, скорей! Молодой студент и сам не понял, как изменил маршрут. Вместо того, чтобы своевременно повернуть к Геттингену, он увязался за каретой и следовал за ней до самой Риги, и только здесь у городской ратуши он узнал, в кого сподобила судьба его влюбиться. Для всех эта девушка, бывшая графиня Рейнбек, стала принцессой Цербстской, а молодой студент все еще таил в душе очаровательное прозвище Фике, губы помнили вкус ее губ, и смех звучал в ушах, словно колокольчики в музыкальной шкатулке.
Никита не поверил. Здесь ошибка, недоразумение, сплетня, если хотите! Никакая она не невеста, а если и везут ее с маменькой в Петербург в царской роскошной карете, так только потому, что они гостьи государыни. В сопровождении негодующего Гаврилы Никита поспешил в Петербург, — им надо объясниться! Пусть Фике сама скажет, что предназначена другому, а вся их дорожная любовь — только шутка, каприз!
Он прожил в Петербурге месяц или около того, так и не встретившись с юной Фике. Государыня и весь двор находились в Москве, туда и поехала Иоганна Ангальт-Цербстская с дочерью.
Никита терпеливо ждал их возвращения, хотя надежд на встречу не было никаких. Теперь он точно знал, что познакомился в дороге не просто с чужой невестой, но невестой наследника.
Каким-то неведомым способом его дорожное приключение стало известно отцу: наверное, Гаврила проболтался. Князь Оленев не стал устраивать сыну разнос, не попрекнул его за беспечность, но сделал все, чтобы Никита как можно скорее вернулся в Геттинген и продолжил учение.
Тайная любовь Никиты стала известна друзьям. Саша не удержался от того, чтобы не позубоскалить: «Много насмотрено, мало накуплено…» Он не желал относиться серьезно к увлечению друга. «Считай, что она умерла, и дело с концом!» — таков был его совет. Алеша был деликатнее, никаких советов не давал. «Вот ведь угораздило тебя…» — и весь сказ. Он считал, что любовь Никиты сродни болезни — лихорадке или тифу, и втайне надеялся, что время — лучший лекарь.
