— Можешь ли ты хоть раз прийти в институт без новой идиотской идеи? — кричал Юра. — Очень тебя прошу: держи свои озарения в тайне!
Он сердито брал инструмент и, положив перед собой схему, начинал копаться в Пантелеевне.
— Ну-ка, покажи, что там у тебя? — говорил он спустя полчаса. — Воображаю, какой это перл изобретательской мысли!
Костя скромно клал перед ним набросок схемы с формулами и начинал объяснять.
— Очередной бред. Парижская академия, если не ошибаюсь, еще в 1700 году запретила принимать на рассмотрение проекты вечного двигателя.
— Это не вечный двигатель.
— Столь же идиотично.
— Нет, ты не ругайся, а вдумайся.
Юра фыркал. Иногда листок с формулами отправлялся с корзину. («Ну, чего ты достиг? Все равно я помню», — говорил Костя.)
Но бывало и так, что, приглядевшись, Юра начинал понимать, принимать. Сам того не желая. И тогда кричал еще громче:
— Это что у тебя? Производная? Кто же так пишет производную? Курица лапой. Ну и почерк, черт тебя возьми совсем.
Почерк у Кости действительно был так себе. И всегда-то, а теперь, после ранения, и вовсе. Зато он умел писать правой и левой рукой примерно одинаково. И вообще, дело не в почерке: Юра начал придираться по мелочам, значит, по существу заинтересовался, принял.
— Кто так рисует сумматор? А это что? Сопротивление или индуктивность? — орал Юра. Костя был доволен. — Ну что ж, — говорил наконец Юра, — давай попробуем. Опять три месяца работы — псу под хвост.
… И теперь он думает, что с работой кончено! Из-за Надюши! Нет, он не знает, какая у меня Надюша.
* * *
Костя и сам-то не до конца знал, какая у него Надюша, — узнавал и дивился.
Дома теперь стало совсем по-другому. Светло стало дома. В больших окнах — кристально чистые стекла, до того чистые, как будто их и нет. Надюша повесила занавески, завела кота. Книги прибраны, пыль вытерта… Эх, да разве в этом дело? Кот и передник… Все это было частью чего-то другого.
Он любил сидеть рядом с ней. Как он любил сидеть рядом с ней, положив голову на ее полную, туго обтянутую грудь! Он клал туда свою тяжелую голову и закрывал глаза. Она дышала ему в лоб и тихонько целовала корни волос. Ему было спокойно, твердо.
Мужья, говорят, ссорятся с женами. У них это было невозможно. Надюша — и ссора! Просто смешно.
Она все о нем знала. Про работу, про Пантелеевну. Не то чтобы он ей все рассказывал. Нет, связных рассказов не было. Часто он удивлялся: ничего не рассказывал, а она знает.
— Откуда ты знаешь? — допытывался он.
— Господи, разве ты не помнишь? В среду на прошлой неделе ты сказал: «Черт возьми», и я, конечно, все поняла.
Она помнила все — когда что было, где шли, что видели, о чем говорили. Он — не так. Он забывал.
С соседями она жила душа в душу. Странно, раньше ему казалось, что у него довольно противные соседи.
Они въехали после капитального ремонта на освободившуюся, выморочную площадь. Ту самую, на которой раньше жили тетя Дуня, Настя, Шура, Алеша Попович… Маленький Валерик. Из них никого не осталось. Одни умерли, другие пропали. Алешу Поповича, верно, убили на войне. Во всяком случае, он не вернулся. Был бы жив — вернулся бы. Не бросил бы площадь.
Когда явился с ордером новый жилец, Костя встретил его в штыки:
— Это комната фронтовика. Ее не имеют права занимать.
— Я на законном основании. Вот документы.
— Ключа я не отдам, — сказал Костя.
Жилец ушел и вернулся с милиционером.
— Ну что вы, гражданин, бузуете, — сказал милиционер, — скучно даже.
Костя устыдился и отдал ключ. Ему-то что, в конце концов?
Жильцы въехали и сразу начали скандалить. Их было трое: муж, Иван Филимонович, белобрысенький бухгалтер лет сорока; жена, Ольга Федоровна, пышная, атлетическая дама, на голову выше его ростом, и дочь Виолетта, очень вертлявая, подросток.
Скандал обыкновенно начинался рано утром.
Ольга Федоровна начинала рыдать басом:
— Ох, не могу! Опять ты разбил мое сердце! И это уже в который раз. Ну, говори, что у тебя с этой мерзавкой? Какие фигли-мигли, потаскун?
— Оля, успокойся, — смиренно отвечал Иван Филимонович. — Тебе ничто не грозит.
— О я несчастная! Зачем я связала себя с этим Казановой? Только подумать, какие люди меня любили! И я всеми пренебрегла ради ничтожества! Ради белобрысой болонки! Ты слышишь? Тебе я говорю или нет?
