Когда он вспомнил и поглядел в ту сторону, был уже почти вечер. Девушки в окне не было.
«Вот и нет ее», — грустно подумал Костя, подходя к окну.
Необычайная тишина стояла в кирпичном городе труб. Жарким пламенем отсвечивали вдали окна. Черными точками на огромной высоте, без криков сновали ласточки. Может быть, даже с криками, но слишком высоко, чтобы их было слышно.
Он уже ничего не ждал, когда в том окне снова появилась девушка, уже без косынки, с розовыми в закатном свете волосами. Она кивнула ему, как знакомому.
«Нужно заговорить с ней, — подумал Костя, — она ждет этого. Нужно, слышишь ты, нужно!» — втолковывал он самому себе, но не мог решиться.
— Ну, как, кончили работу? — крикнул он наконец (фу-ты, черт, как глупо!).
— Ну, да, — ответила она непринужденно, не повышая голоса, словно он был в той же комнате.
Вот, оказывается, как просто: не надо даже кричать.
— Вы здесь живете? — снова крикнул он (глупо, глупо, глупо!).
— Нет. Просто примываюсь. По знакомству.
— Вот как. — Костя замолчал безнадежно.
— А у вас-то, я погляжу, — звонким голосом заговорила девушка, — тоже окна, пыли-то, пыли! С осени, поди-ка, немытые.
«…Согласна зайти, согласна, — думал Костя с пересохшим ртом, — теперь только позвать». Но позвать он не мог, не получалось.
— Вам-то, я говорю, тоже окна помыть бы надо, — сказала она.
— Надо, — выдавил из себя Костя.
— Так я зайду. — Она засмеялась. — Сегодня или, может, завтра?
— Сегодня, сегодня.
— Так я зайду, — повторила девушка и исчезла. Потом снова возникла, спросила: «Так я зайду?» — и пропала.
Сердце отвратительно стучало, ну его. Зайдет? Сказала «зайду», положительно. Нет, она сказала: «Так я зайду?» — вопросительно. Не зайдет.
А в комнате был страшный беспорядок, эпикурейский беспорядок живущего без контроля мужчины. На столе — черствые корки, старый носок, сковорода с пылью — черт знает что. Он стал запихивать все это куда попало. У них с Юрой такая спешная уборка называлась «упихательство». Еще пыль бы стереть, да неизвестно, где тряпка. Вчера еще была, где-то здесь болталась. Ох, вещи, вещи, ничего нет строптивее вещей, когда они приобретают самостоятельность!
Подмету хотя бы. Пошел на кухню за щеткой и услышал коротенький, осторожный звонок, одно словцо: «Дрень…» Она?
Как был со щеткой в руках, он открыл дверь. Она стояла, почти не смущенная, и улыбалась. Костя стиснул древко щетки.
— Есть кто? — опасливо спросила девушка, закрывая за собой дверь.
— Никого, — ответил Костя, не выпуская щетки, как бы обороняясь.
Она вынула у него из рук эту палку и вдруг поцеловала его в губы. Очень простой вышел поцелуй — громкий и нестрашный.
— Покажите-ка окна, — сказала она.
Все это ничего не значило, ничего. Совсем обыкновенный поцелуй, деловой приход, мыть окна. И нечего так волноваться, идиот.
— Пылищи-то, пылищи! — сказала девушка. Она смеялась. Молодец!
— Как вас зовут? — спросил Костя.
— А Клава.
Поцелуй, видно, и в самом деле был незначащим: она всерьез взялась за уборку. Достала где-то тряпку (а он-то не мог найти!), разулась, сбегала на кухню, вернулась с ведром, повязалась, подоткнула юбку. Вымыла пол, обмахнула пыль. Пробегая мимо него, она каждый раз улыбалась, показывая детские, округленные зубки. Волосы, сухие, смятые завивкой, торчали из-под косынки. Она отводила их внутренней стороной локтя. Косынка сбилась набок, Костя отчетливо видел бисеринки пота на розовых висках. Он начал уже успокаиваться: ничего «такого» не будет. Другой раз…
Клава начала мыть окна, а он все стоял дурак дураком посреди комнаты. Кажется, она что-то говорила, он все слышал, но ничего не понимал. Он был совершенно спокоен, только не понимал, что она говорила. И наконец понял.
— Все, — сказала Клава, сорвав с головы косынку и стоя на подоконнике. — А ну-ка, прими меня с окна.
Костя подошел и принял ее в свои ужаснувшиеся руки.
Вечер. Уже темно. Клава спала рядом, неслышно дыша. От нее пахло чистым бельем. Из открытого окна к самому сердцу тянуло прохладой. Где-то далеко, по радио, играли вальс. Бывает же такая уносящая музыка.
Костя летел высоко-высоко над землей. Ему было легко и холодно. Далеко под собой, как с вышки Исаакия, он видел маленьких людей, идущих по улице. Они были крошечные, видные с головы, и, торопливо шагая, попеременно выставляли из-под туловища короткие ножки. И среди них, такой же маленький, на коротеньких ножках, торопился куда-то он сам, Костя Левин. А другой он сам летел и смотрел на это все сверху, из чистоты и холода.
