Потому, что в этот двор выходили окна моего родительского дома, опустевшие сорок лет спустя. Это мог быть даже внутренний двор тюрьмы - это не имело бы значения. Деревья за эти годы выросли так, что совершенно отняли солнечный свет у жильцов первых трех этажей. Оказавшись однажды в этом прохладном, тенистом дворе, я столкнулся с седой девочкой, выводившей погулять собачку. В их семье и прежде держали только маленьких собачонок. Во дворе под нашими окнами стояла их "Победа", а затем "Жигули", что было в те годы признаком преуспеяния.
Я где-то куролесил, прожил жизнь - не лучшим образом, но старался - не сидел, во всяком случае, сиднем. А она живет все в той же квартире (родители, как мне сказали, поумирали), и голос все такой же резкий, с хрипотцой, только кудряшки стали совсем седыми и лицо все в морщинах. И все эти годы она продолжала выходить в наш двор со сменявшими друг друга собачками, затоптав его своими шагами вконец, до полной однородности и стертости черт - состояния бесплодной земли. Может, так и хорошо, так и надо, но я испытал тогда инфернальный ужас.
И вот продолжаю.
Наш двор находился в центре моего мира, и от него расходились дальние дороги на все стороны света. Вперед пойдешь - друга найдешь. Назад пойдешь в приозерные болота попадешь. Налево пойдешь - минут через пять очутишься на центральной площади города. А направо пойдешь - минуя скрюченные ели, выйдешь к парку и городскому озеру минут через десять. В детстве этот путь отнимал вдвое-втрое больше времени: во-первых, шаги мельче, во-вторых, не было на этом пути ничего похожего друг на друга, даже скрюченные елки все были разные - одной какой-то доисторический мороз завернул верхушку к земле да так и оставил, другую сделал кривобокой, третью наклонил, четвертую расщепил и так далее.
Озеро - место желанное, и за час его по берегу не обойдешь - только на велеке. Здесь пляж, мостки с внутренним бассейном и вышкой, с которой я никогда не прыгал. Вначале родители не позволяли купаться здесь, а потом я и сам не хотел. Когда озеро стали все чаще спускать и подолгу чистить. Оно периодически загнивало, поскольку питал его один крошечный ручеек. Неглубокое дно без воды, развороченное бульдозерами, выглядело отталкивающе. Озеро было рукотворным - с двух сторон его удерживала, не давая растечься, земляная дамба. Ее насыпали горожане после войны, превратив место расстрелов в зону отдыха. Может, озеро и не было залито прямо поверх костей, но существа дела это не меняло. Как-то уже в старших классах, гуляя с девушкой по дальнему берегу, мы спустились с ней с дамбы, пробрались сквозь заросли ивняка и бузины и на зеленой лужайке неожиданно наткнулись на розовый гранитный камень, на котором было высечено, что здесь в годы войны располагался фашистский концлагерь, где было уничтожено 120 тысяч человек "советских военнопленных и гражданских лиц разных национальностей". Мы не знали тогда еще, что до войны город был не столько польским, сколько еврейским и только недавно его население превысило цифру, высеченную на камне. Еще и поэтому так поразила нас надпись на камне: это было уже не озеро, а какое-то "зеро", под которым погребен оказался еще один такой же город, отмеченный только этим камнем. Тем же путем мы вернулись с девушкой на аллею, обегающую по кругу живописное озеро - с плакучими ивами над водой, лодками, скамейками, ларьками, кафешками и островом, с перекинутым к нему бетонным гнутым мостиком.
Мать той неважно учившейся девушки работала неподалеку от озера в зеленном хозяйстве, откуда наш класс носил каждый год на праздники огромные букеты роз своим учителям. Которые, исправно промывая нам мозги, и словом никогда не обмолвились о городе Зеро. Как и никто другой, впрочем. И нас это не удивляло ни тогда, ни позднее - вот что удивительно.
А в более ранние годы городское озеро служило мне чем-то вроде Маркизовой Лужи, где отец обучал меня азам и навыкам мореходства. Как-то целое лето он прибегал домой, ни одной лишней минуты не задерживаясь на работе. Я был уже наготове, и почти бегом - "Ну чего ты плетешься там, шире шаг!" - мы спешили с ним на озерную лодочную станцию, где, выстояв небольшую очередь на солнцепеке, он под залог паспорта или часов брал лодку напрокат, платя тридцать копеек за час, и до самого захода солнца мы бороздили с ним воды озера во всех направлениях, гребя то вместе, то поочередно. Когда мы гребли вместе, нам не было равных на водной глади - широкозадая фанерная лодка, распустив пенистые усы, неслась, как на крыльях. Поначалу я ходил с кровавыми волдырями от весел, но к концу лета у меня образовались на ладонях мозоли в нужных местах. Хотя еще больше, чем грести, мой отец любил командовать:
