— Она боится, что вы ее уволите.
— Кто? Гришина, кто боится?
— Что? А-а… Сестра из процедурного.
— У меня их три.
— Может, третья.
— Жаловалась, что ли? — Лушка не ответила. Лушка смотрела на стол. Псих-президент стоял у окна. История болезни на столе с трудом перевернула страницу. — Ах, так, — сказал псих-президент, обратив наконец внимание на самостийные явления. — Ручка, форточка, это… Ну и что?
— У меня стало получаться, — охотно поделилась своим Лушка. — Раньше только случайно. А сейчас я могу сама.
— А форточку — ты же там, говоришь, закрывала, а здесь вроде наоборот…
— Мне надо было — ну, проверить, когда она вот так… Когда настежь… — с трудом объяснила Лушка.
В объяснение псих-президент не вник, сказал свое:
— И таким путем, Гришина, ты хочешь доказать мне свое нормальное состояние?
— Да нет, — ответила Лушка. — Я только к вопросу о прямой кишке.
Псих-президент растянул губы в ласковой улыбке:
— Лучше бы, Лукерья Петровна, лучше бы тебе все это здесь не демонстрировать. Я в этом учреждении двадцать лет, у меня тут такое наворачивали… Думаешь, ты первая?
— А вы тоже можете?
— Я?.. Если надо, я все могу!
— А для чего это надо?
— Это? Это надо, чтобы этого не было! Обещаю, что у тебя это пройдет! — Взгляд псих-президента странно оторвался от лица и приблизился к несовершеннолетней малявке, обволакивая и сжимая, вдавливая все Лушкино в Лушкину же глубокую воронку. — Я ведь здесь, Гришина…
Лушка видела, как маленький пожилой мужчина с мужественным лицом другого человека натянуто улыбается навстречу, а внутри у него лезвием сужается желание раздавить и уничтожить, и лезвие лишь ждет пускового толчка и дрожит в предвкушении податливой и ничтожной мякоти. И несовершеннолетняя малявка в преждевременном смирении закончила чужую мысль:
— Вы здесь бог и царь, да?
— Напрасно ты… Напрасно, Гришина… — посочувствовал ей псих-президент.
Лушка уставилась ему в переносицу. Бог и царь с недоумением заметил отрывающийся от лица малявки сокрушающий взгляд, взгляд стирающей волной прошел через самоуверенный царский разум, оставил после себя странный нежеланный покой, из которого отдаленно знакомый голос спросил:
— Да. Так о чем я? Ага. Лукерья Петровна. Садись, пожалуйста. Побеседуем немного, ты не возражаешь? Ну, как мы сегодня себя чувствуем?
— Сегодня? Сегодня очень хорошо.
* * *
Лушка вернулась в комнату, легла на кровать поверх одеяла, отгородилась от сквозняков халатом. Осталась без носков, но можно подышать в колени и согреться. Ей уже тепло. Даже, можно сказать, жарко. Куда она теперь попадет, если заснет?
Попала в спортзал, сидела на полу у горячей батареи, с подоконника обрывался морозный сквозняк. Зал был пуст, сейчас явится Мастер, посмотрит на нее и подумает, что придет к ней в больницу, а она услышит его без слов и скажет, что она тут и в больницу не надо, а он подумает, что она сбежала слишком рано и нужно вернуться.
— Я уже вернулась, — сказала Лушка.
— Думаю, это не твоя заслуга, — сказал Мастер.
— Он меня вывел. Взял за руку и вывел, хотя мне пришлось назад. Вперед можно только от того, что не убивает. Он правильно догадался. Он догадался потому, что я успела его полюбить. Как только он согласился умереть, я его полюбила. Послушных больше любят, да?
— Не знаю, — сказал Мастер. — Я не был послушным, но до сих пор живу.
— Я теперь тоже живу, — сказала Лушка. — Мой сын меня родил. Я ведь умерла. А он не захотел, чтобы я умерла насовсем.
— Значит, я должен тебя простить? — спросил Мастер.
— Это все равно не получится, — сказала Лушка. — Я пойду по земле без прощения.
— Но земле будет тяжело, — сказал Мастер.
— Я буду терпеть, — сказала Лушка.
Мастер сказал:
— Камень мал, крути на воде большие. — И еще сказал: — Я не успел. Я виноват.
А не сказал вот что: я думал, ты вырастешь и меня полюбишь. Но Лушка не успела услышать его мысль, потому что над ухом рявкнули:
— Встать!..
Она вскочила, путаясь в халате. Перед ней стояла чокнутая из соседней палаты, чокнутая по всему отделению наводила дневной порядок, а частенько вскакивала и по ночам и, не доверяя обманчивому тусклому освещению, ощупывала спящие ноги, чтобы обнаружить невообразимое мужское присутствие и партийно казнить контру на месте. Поперек левой руки дружинница носила красную повязку из воротника старой кофты, в ней и спала — чтобы порядок соблюдался круглосуточно. Себя дружинница называла патриоткой, а прочих то и дело ставила к стенке.
