Она брезгливо сбросила с себя халат и залезла под холодный душ. Она давно привыкла мыться холодным, зимой горячей воды на пятом этаже сроду не бывало. Она упорно подставляла грудь под вялую струю, но уже знала, что это не поможет и что теперь она такая же отвратительная, как шестиструйная баба в роддоме.
Она не захотела этим пачкать еще какую-нибудь одежду и, когда надоело бесполезно стоять под холодной водой, не стала одеваться, пошла в комнату, села на свою постель на полу и, не чувствуя холода от раскрытого окна, развернула мальца. Малец снова не спал, пытаясь мутными глазами определиться в мире. Она напряженно поднесла его к груди, ощутила свою и его готовность и прижала ищущий рот к своему соску и с облегчением подумала, что вот, теперь не нужно ничего подогревать.
Малец тянул грудь сосредоточенно, жадно и успешно, будто имел уже большой опыт. Она смотрела на его труд из отстраненного непонимания и видела, что ее тело едят. Это казалось диким, она этого не желала, она считала свое тело назначенным для другого, хотя для чего именно — тоже неясно. Служить пищей для кого бы то ни было она не собиралась. Ей захотелось немедленно отторгнуть присосавшееся существо, и руки ее напряглись, готовые к рывку, но ритмично-захлебывающееся потягивание сбилось, малец утолил голод, а его плавающие зрачки, которые никак не могли ухватить в окружающей его непонятной пропасти хоть что-нибудь, вдруг зацепились за нависшее над ним лицо. Зрачки утвердились, и взгляд их внезапно проник дальше непонятно-огромного лица, и что-то обнаружил в Лушкиных никому не ведомых глубинах, и присосался теперь уже не к молочному источнику, а к чему-то более важному, что и самой Лушке было неизвестно и о наличии чего она не подозревала.
Взгляд мальца, проложив дорогу, затвердел, и Лушке показалось, что она, если бы посмела, могла бы ощутить плотность образовавшегося соединения — чего-то в этом никудышном, тщедушном тельце с чем-то инородным в ней самой, по возникшему каналу перетекло недоступное понимание и терпеливая печаль, Лушка ощутила себя лишней, и жалкое тело мальца тоже было лишним и неустойчивым, что-то существовало и вело разговор помимо их оболочек, Лушка оказалась выпавшей из самой себя и медленно опадающей, как оторванный от ветки лист, которому не суждено более отыскать опоры и придется лечь в подножие ветрам и слякотной влаге, и ребристым подошвам сапог. Она спокойно ждала приземления, в котором нужно кончиться и нужно начаться, но, подхваченная ветром, понеслась в сторону и спокойно-доброжелательно подумала: значит, еще не сейчас, и стала сверху смотреть на светящееся малое личико и увидела в середине будто манкой засеянного лобика точку света, свет поддерживал ее в далекой вышине, а ближе был горяч и прожигал.
Она разорвала наваждение и тряхнула головой. Точка потухла. Затянулась тонкой кожицей над переносицей. Лушка осторожно положила мальца на пол.
Она не хочет к нему прикасаться. Он не такой. Он не имеет права.
Она вспомнила, что уже можно пойти за деньгами за новый месяц, и быстро оделась. Проверила на кухне, выключен ли газ. Взяла пакет с пустыми бутылками. Лишь бы уйти. Лишь бы дела были не здесь. Проходя мимо комнаты, она заранее отвернулась, чтобы ничего там не увидеть. Главное, не увидеть открытого окна.
Всегда норовившая протиснуться без очереди, сейчас она не только отстояла без анархических поползновений, но и навела среди толпящихся четкий порядок, не пропустив к кассе даже мощную старуху, потрясавшую ветеранской книжкой.
— Ты, бабка, от титьки давно оторвалась, можешь и погодить, а у меня дома грудной без присмотра, — хладнокровно возвестила Лушка, на что ветеранка возражением не нашлась и была дружно оттерта в хвост, но, очнувшись, оставаться позади не захотела и стала таранить дамские спины, разводя агитацию про всяких молодых да ранних, которые пороха не нюхали, а туда же. Лушка сошла со своего порядкового места и решительно двинулась старухе навстречу. Та подобралась, готовая к привычному бою. — Внуки-то есть? — спросила Лушка среди общего молчания.
