Вообразить Праскудина героем чьего-то романа было трудно, настолько он был невзрачен. Реденький зачес цвета моли не скрывал лысины, из-под незначительных бровей смотрели блеклые глаза, длинный нос был сплюснут на конце. Никаких попыток хорошо выглядеть он не предпринимал. Любое пальто выглядело на Праскудине уцененным – оттого, должно быть, что таким и было. Гардероб он обновлял крайне редко, но ничего, кроме рубашек, не покупал, а носил костюм, перешитый из двубортного в однобортный, и дешевую уродливую обувь. Одним словом, выглядел заброшенным и жалким, вроде взрослого сироты.
Обладая столь небогатыми внешними данными, сосед, тем не менее, возвращался иногда с работы не один, а с дамой – такой же невзрачной, как он сам, девушкой в очках и с жидким хвостиком тусклых соломенных волос. Если Марии Антоновне случалось при этом оказаться дома, она проворно бежала в уборную, забирала свой персональный стульчак и уносила к себе в комнату. Карлушка увидел ее как-то на последнем отрезке маршрута, когда она шествовала по коридору, зажав стульчак под мышкой, наподобие спасательного круга, и Мария Антуанетта пояснила, кивнув на дверь Праскудина: «Я, знаете, брезговаю».
С течением времени Настя с Карлом привыкли к слабостям, недостаткам и странностям этих двоих.
Старик же оставался просто Стариком.
У него было красивое и поэтичное имя: Таливалдис, отчество – Освальдович и трудная фамилия, поэтому соседи не дали себе труда запомнить кучерявое словосочетание, тем более что старик не подпускал к себе ни на шаг. Он не питал неприязни к новым жильцам, а просто с одинаковым равнодушием относился ко всем обитателям квартиры. Движимые любопытством, уязвленные его стойким молчанием, люди пробовали вначале пробить стену этого равнодушия, но безуспешно: старик поворачивался и скрывался за своей дверью, закрывая ее спокойно, без намека на раздражение.
…Невозможно было представить себя еще в какой-то коммуналке, где ему достанется комната, мимо двери будут сновать чужие люди, а дети станут называть его «стариком», потому что не будет никакой надобности запомнить его имя: Карл Лунканс. Или, как настояла новая родственница, имя и отчество. Неужели он показался ей таким пожилым?
Или попросту стариком.
Выходит, она ему троюродная, что ли, племянница?
С самого начала Карл, несмотря на протесты жены, курил на балконе. Незаметно для самого себя он привык к слову «жена» и к присутствию Насти рядом; привык, но его не оставляло ощущение, что он скорее наблюдает свою жизнь со стороны, чем участвует в ней. Иногда ему представлялось что-то вроде театральной сцены, где он, Карл Лунканс, готовит декорации и реквизит, он же поддерживает диалог и ждет занавеса. Он спохватывался иногда, что эта раздвоенность заметна со стороны, и сам над собой смеялся: ерунда, какая сцена? Человек стоит в очереди в молочном магазине, кладет в сетку пирамидки с молоком, бутылку кефира для матери (заехать по пути), несколько глазированных сырков, платит деньги и выходит, стараясь не слышать недовольного ропота вслед, потому что сырки кончились, и продавщица лениво отлаивается от возмущенных криков… Пока он стоит в ожидании зеленого света, из подворотни выезжает машина, оставляя четкий отпечаток шины на снегу, смешанном с землей: точь-в-точь надкусанный шоколадный сырок. И это тоже, магазин и подворотня, было частью спектакля, словно на несколько секунд погас свет и сцена повернулась другим сектором.
В действии участвовали не только «главные» герои, но и второстепенные: в театральных программках их обычно объединяют словом «в эпизодах». В его пьесе, если бы у безынициативного режиссера дошли руки до программки, непременно были бы обозначены «в эпизодах» Мария Антуанетта, Праскудин и Старик, объединенные фигурной скобкой и словом «соседи» мелким шрифтом.
Иногда мать заходила к ним, но нечасто. Настя с Карлом навещали ее регулярно, особенно в первое время, и Настя почему-то покупала торт или пирожные, хотя Лариса сладкого не любила. Потом их визиты стали более редкими, потому что болели то дед, то бабка, и мать по выходным ездила на хутор – как догадывался Карл, с радостью вырываясь из гвалта многолюдной квартиры, чтобы окунуться в привычный скандал отца с матерью там, в деревне. Настя не всегда ездила с ними, и как-то само собой получилось, что это стало происходить реже и реже. Это никого не тяготило, потому что бабка прибаливала и почему-то стеснялась своих хворей. К матери Карлушка тоже все чаще забегал один. Он ухитрялся занести ей то одно, то другое – не потому что она не могла сама купить молока или картошки, а чтобы починить какой-то пустяк в хозяйстве и переброситься несколькими фразами, после чего на душе становилось легче.
