Агнесса ван Рейн источала запах цветущего миндаля. В полумраке кофейни от ее волос во все стороны расходилось легкое сияние.
Тогда я еще не любил ее. Значит, воображение не могло обмануть меня, дорисовав несуществующее свечение вокруг головы женщины, которая не знала, как от меня отделаться.
Пять минут назад она закончила рассказывать о Винсенте ван Гоге. Говорила, не переставая, четыре часа, а потом иссякла и в одно мгновение стала похожа на мятую рубашку, брошенную в угол. В ее чашке оставалось кофе на два глотка. За это время Агнесса ван Рейн должна была придумать, как повежливее сказать мне «до свидания».
От ее волос шел свет. С каждой секундой он становился слабее, но все еще не пропал до конца.
– Жаль, что вы не улыбаетесь.
– Что? – В ее глазах я видел отражение надоедливой мухи. Мое отражение. Она, кажется, уже начала привыкать, что больше эту муху не увидит, но тут несносное создание опять зажужжало.
– Агнесса, за мгновение до того, как вы принимаетесь рассказывать о ван Гоге, у вас на лице нет улыбки. Через мгновение после того, как вы перестали рассказывать о ван Гоге, ее опять нет. Улыбка живет между этими двумя мгновениями. Мост Ланглуа, Агнесса. Ржаное поле, Агнесса. Храм в городке Овер-на-Уазе, Агнесса…
Сияние усилилось. Лицо моей собеседницы приняло мечтательное выражение. Жизнь откуда-то глубоко изнутри проступила на нем.
– …Желтый дом, Агнесса, – продолжал я, – и особенно свет, очень много света над полями под Арлем. Им захлебываешься, Агнесса.
– Свет над полями Арля… – сомнамбулически повторила она. – Я задыхаюсь от света над полями Арля. Мне не хватает легких для света над полями Арля… и мне все равно не хватает света…
– Свет, которым понизано все. Небо, фруктовые сады, трава, дома, реки, женские платки и шляпа сеятеля… везде свет. Его фантастически много. Его так много, словно Творение произошло минуту назад. Пригоршня досталась вам. Пригоршня досталась мне.
Она потрясенно молчала, глядя на меня.
– Агнесса, представьте, что мое лицо – часть полей под Арлем. Мой лоб – небо, мои глаза – солнце, мои щеки – нескошенная пшеница, мои губы – воздух, наполненный июньским полднем. Поцелуйте меня, Агнесса.
Она поднялась над столиком, наклонилась ко мне и легко прикоснулась устами к моим устам. Потом на миг отстранилась, вбирая в себя мой запах. Я встал, чтобы нам было легче дотянуться друг до друга.
В следующую секунду ее охватила страсть, она порывисто обняла меня и прижала к себе так, будто хотела, чтобы соприкоснулись не одежда с одеждой, а обнаженное сердце с обнаженным сердцем.
Агнесса целовала меня с яростной жаждой, я отвечал пламенем на пламя. Ее волосы светились, как гневная косматая звезда.
Отстранившись, наконец, она произнесла:
– Около восьми я буду у тебя в гостинице. Не смей отсутствовать.
– Я буду. Не смей не прийти.
Ее силуэт растворился в солнце, бившем сквозь стеклянную дверь. Звякнули дверные колокольцы.
Теперь я любил ее. Уж не знаю, как это получилось.
– Видишь ли, – увещевал меня Ханс, – моя сестра ни в чем не преуспела. Не сделала карьеры. Не завела себе подруг. Оттолкнула от себя всех парней, которые искали с ней знакомства. Попыталась стать художницей, но, признаться, никто в семье не воспринимает всерьез ее безумные попытки рисовать воздух…
– Воздух? – переспросил я, снимая чемодан с багажного транспортера.
– Именно. Тебе помочь?
Я помотал головой в смысле «нет».
– Так вот, старина, это странное создание. Очень доброе, хе-хе… очень нелюдимое и очень бестолковое. Одевается… то с какой-то аристократической изысканностью, а то вдруг берет вещь, которая просто ближе лежала. Но если тебе в Амстердаме нужен человек, который знает твоего обожаемого ван Гога как «Отче наш», то лучше моей сестрички не найти. Ни один гид ее не обскачет. Ван Гог – то единственное, что у нее получается. Зато получается так, как ни у кого.
Зеленым коридором мы прошли на выход из аэропорта. Зал для встречающих был почти пуст.
«Рисовать воздух… – думал я, – это, пожалуй, интересно. Тут могут быть толк и смысл, если, конечно…»
– Вот она, моя Агнесса, – Ханс ободряюще сжал мне локоть. – Не бойся, она хорошая. Хе-хе.
