И все же я невольно воображал, как он глядит в окно гольф-клуба — этого пристанища свергнутых императоров — на нас, которые возвращались в то воскресное утро, недосчитываясь одного мяча.
Как будто мы могли бы представить для него интерес.
Почти сорок лет уже.
Разумеется, он не глядел тогда ни в какое окно. Это я гляжу в окно своей памяти. Папа, я, папин разговорчивый приятель — как его, Дональд? Точки вдалеке…
Но и Наполеон III, глядя в окно, глядел, должно быть, большей частью в даль своей памяти — потому что он был только то, что осталось от императора, жизнь была, считай, прожита. Так что на зеленых просторах, которые станут потом полем для гольфа (о чем он понятия не имел), он мог рисовать себе все, что было раньше. Дым сигары, может быть, становился дымом кровопролитных битв. Маджента, Сольферино, Седан.
Мой отец не был силен по части глубокомысленных изречений, но однажды я услыхал от него — думаю, он подхватил это от кого-то в гольф-клубе, — что где поля для гольфа, там цивилизация и где цивилизация, там поля для гольфа. Заявление довольно-таки сомнительное, хотя большинство сотрудников полиции приличного ранга с ним бы согласилось.
А что сказала бы мама? «Где универсальные магазины…»? «Где парковые скамейки…»?
А Элен? «Где Искусство…»? «Где интерьерный дизайн…»?
А сам Наполеон? Зеленые просторы. Голубой дым.
Он — Сара мне все о нем рассказала — любил поразвлечься. Другие женщины. Он называл свои романы «шалостями». Безупречным их с Евгенией брак не назовешь. Императорские ссоры — без них не обошлось. Но и у нее были свои развлечения — другого рода: по части политики, государственных дел. Его епархия. Поговаривали даже, что на самом деле у власти стоит императрица. И она иной раз водила мужа по довольно-таки несчастливым дорожкам.
По крови была испанка. Самоуверенная, целеустремленная, красивая. Но преданная. А он вечно отвлекался (шалил), нервничал, проявлял нерешительность. И не слишком хорошо для полководца умел командовать.
Но она сделала на него ставку, связала с ним судьбу. После катастрофы под Седаном она в карете бросилась из Парижа на побережье — уже не императрица, а всего-навсего беглянка. В любой момент ее могли остановить, вытащить из кареты и убить. А когда она уже была вроде бы в безопасности на английском судне (занимательная вышла история!), в Ла-Манше разыгралась страшная буря и она едва не утонула.
И все это для того, чтобы осесть в Чизлхерсте.
Она приехала туда первая. Ему пришлось труднее — он попал в плен к пруссакам. Она ждала его. Неизвестно было, отпустят ли его вообще.
А когда они уже были в Чизлхерсте вместе и в безопасности, во Франции началось черт знает что.
Сара, помимо прочего, стала моей учительницей истории.
Как они произносили это слово? «Чи-из-лэрст»?
Ее здоровье было в полном порядке, а он был уже серьезно болен. Камни в желчном пузыре. Под Седаном, придя в бешенство от болей и от приближающегося поражения, он пришпорил лошадь и поскакал под самый огонь.
Но не судьба. Он умер в Чизлхерсте в своей постели.
…le 9 Janvier 1873.[7]
Она пережила его почти на пятьдесят лет. Умерла в девятьсот двадцатом. И, насколько я понимаю, вполне могла своими глазами увидеть, как участок около их дома, около их резиденции в изгнании превращают в поле для гольфа.
Почти пятьдесят лет. Вот самая странная часть этой повести. Знаю, что именно эта часть больше всего интересует Сару. Двадцать лет замужем. Семнадцать лет императрица. И почти пятьдесят лет потом.
Половина жизни еще оставалась непрожитой. Она, как и раньше, была не прочь поразвлечься — хотя теперь уже по-другому. Боевая, вздорная, далеко еще не старушка, всегда готовая рискнуть. Автомобили — эти диковинные новые штуки. На яхте по Средиземному морю. Годы в ранге императрицы, должно быть, казались ей сновидением. Ездила в Париж — останавливалась в отеле.
Но очень странно вышло. Их сын, который мог стать императором, погиб в британской армии, воюя с зулусами. Второй тяжелый удар в ее жизни. Ей оставалось еще сорок с лишним лет.
И самое, может быть, странное — что за все время ни одного мужчины. Она не вышла замуж вторично. Место императора не довелось занять никому.
