Я сразу понял, что все это не так-то просто, но в чем именно здесь дело догадаться, разумеется, не смог.
Я стал дергать за рукав бабушку, или няню, чтобы она мне все поскорее объяснила, зачем два пальца вверх и почему именно два, а не один или три, как у людей, но моя спутница только заметила, что я еще маленький и мне еще рано, а вот когда подрасту, тогда все и сам пойму: и про пальцы, и про их количество и вообще... Но такое меланхолическое обещание меня мало удовлетворило, ждать я не хотел и, как только заметил экскурсовода, которая торопилась в окружении почти что лубочных мужиков от передвижников к декадансу, сразу же подбежал к ней.
- Тетенька экскурсовод, - доверчиво произнес я, - а куда это тетя боярыня хочет засунуть два пальца?
К этой минуте, как мне потом неоднократно объясняли, мужики уже полностью и окончательно охуели от галереи, а экскурсовод - от жизни, поэтому ответила она мне просто и ясно:
- В жопу!
Я думаю, что этот ответ был именно тем камнем, который, по Ломброзо, попадает в голову всем нам, после чего мы становимся гениями. Но я уцелел. Воспитание мое проходило в практически замкнутой среде, о многих вещах я еще не был осведомлен и только так же доверчиво переспросил:
- Куда? В розетку?
Мужики замерли, спутница моя увела меня скорее прочь, от греха подальше, но детство мое с тех пор разделилось пополам. С одной стороны, я мечтал стать боярином Морозовым, чтобы нас вместе везли в Сибирь! В ссылку! В лагеря на широких санях! С другой стороны - я боялся близко подходить к Третьяковской галерее, потому что вдруг экскурсовод сказала правду?!
Я забыл сверстников и родных, стал замкнутым и молчаливым. История семнадцатого века превратилась в мой второй дом, а однажды ночью, клянусь машиной, где папа уцелел, мне приснился коньяк "Раскольник" какой-то малоизвестной английской или финской фирмы. А может быть, так называлось пиво или одеколон... Я никогда не умел запоминать сны...
Вся переписка злосчастной боярыни с протопопом Аввакумом была выучена мной практически наизусть, я мог цитировать ее кусками в любое время суток. Но все равно - конфессиональные разногласия между партией двоеперстия и оппозицией троеперстия меня ни в чем не убедили, направление двух пальцев по-прежнему оставалось для меня загадкой. И тут, когда меня уже практически осенило, выяснилось, что подобная катавасия не прошла для меня даром и я здорово переутомился - в мои сны стали прилетать русские люди и жаловаться, жаловаться... Это продолжалось без конца, все они были с давно не стриженными бородами и ногтями. Впрочем, прилетали и другие люди, но я запомнил почему-то именно русских; вероятно, им было хуже всех и поэтому они больше жаловались.
Того нет, сетовали они, другого нет, славы, например, да и вообще ничего нет, сколько же так можно, чтобы в России всегда все было плохо? Да ладно, обещал я им также невразумительно-меланхолически, как мне когда-то в галерее бабушка или няня, подождите, через лет сто или двести подрастете - и все будет, что вам и не снилось, надо только потерпеть, по крайней мере - Берия и боярыня всегда будут с нами!
Русские люди слушали, горестно качали головами и шевелили ушами, не спеша расходились...
И я оставался наедине с советским обществом, которое в ту пору относилось к моей опальной боярыне крайне подозрительно и настороженно. Ее продолжали считать абсолютно садисткой и фанатичкой, также истеричкой, что было абсолютно несправедливо, потому что в семнадцатом веке садизм, истерия и фанатизм были делом самым обыкновенным, и наша боярыня ничем не отличалась на общем фоне. Поэтому общество с интересом следило за моим развитием - все только и ждали, что я отправлюсь вслед за двумя пальцами к анальному или оральному сексу.
Я обманул их всех!
К анальному сексу я относился всегда более чем равнодушно, а вот секс оральный просто стал моим заклятым врагом, меня даже в газетах ругали за мои принципы, но я ни шагу назад, как это можно в конце двадцатого века брать в рот чужой член, свой - еще ладно, но чужой! Никогда! Ни за что... Исключение я делал только для бериевского члена, но перед ним, впрочем, вряд ли кто смог устоять, сопротивление в данном случае было бесполезно.
