— Наша семья, — ответила Сильви. Она показала на одну из фигур: — Это мой двоюродный прадедушка Генри. Ему едва исполнился двадцать один год, когда его забрали на фронт в Первую мировую войну. Прямо из Оксфорда. А это, — Сильви указала на другую фигуру, — мой двоюродный прадедушка Джордж. Ему было девятнадцать. Двоюродному прадедушке Артуру было пятнадцать. — Сильви подошла ближе к фотографии и не заметила, как ее плечо прикоснулось к его руке. — Это кузены Берти и Дэвид. Им столько же, сколько Артуру. А это Макс. Он только что обручился с моей двоюродной прабабушкой Мэри. Она и сделала эту фотографию.
— А этот парнишка на переднем плане, что корчит рожу? — Том слегка раздвинул губы в улыбке.
— Это мой прадедушка Джеймс Дачем. На этой фотографии ему нет еще и двенадцати. Ему едва исполнилось семнадцать, когда закончилась эта мясорубка, которую почему-то называют великой войной. Он единственный из всех, кому удалось выжить, жениться и вырастить детей.
— Так было во всех семьях, — каким-то суровым тоном сказал Том.
— Я знаю, мистер Макфарлейн, — тихо ответила Сильви. — Миллионы людей умирали тогда в траншеях. Все вместе, богатые и бедные.
Том хотел сказать что-то нейтрально-светское, чтобы поддержать беседу, но вместо этого неожиданно предложил:
— Раз уж нам предстоит прожить под одной крышей всю неделю, не проще ли будет называть меня Томом? Мы ведь не то чтобы совсем незнакомые люди.
— Я полагаю, что мы как раз и есть совсем незнакомые люди, — холодно и грустно, как тот самый печально известный огурец из знаменитого анекдота, ответила Сильви.
Тому оставалось только кивнуть головой, признавая, что это правда… и одновременно ложь.
— И тем не менее, — продолжал настаивать Том.
Сильви подняла глаза, и он увидел, что для нее это тоже ложь. Ее глаза просили о чем-то.
— Просто для того, чтобы сэкономить время. Ведь обращение «Том» короче. Или я не прав?
— Хорошо. Том так Том. Давайте будем экономить время. Но тогда вам придется называть меня Сильви.
— Сильви. — Ее имя соскользнуло с его губ, словно шелк, и ему захотелось произнести его еще раз.
Сильви.
Но вместо этого он спросил:
— Почему все это здесь?
Сильви взяла фотографию из рук Тома и прикоснулась пальцами к холодному стеклу.
— Когда в дом вошли кредиторы, — сказала она минуту спустя, — мне было разрешено забрать только одежду и личные вещи. Я взяла с собой жемчужное ожерелье, которое мне подарила бабушка на восемнадцатилетние, и автомобиль. Мне разрешили уехать на нем только после того, как проверили все документы и убедились, что он принадлежит лично мне.
Для Сильви началась тогда новая жизнь. Она вынуждена была снимать квартиру вместе с еще двумя девушками, и ей негде было даже переодеться, а уж хранить фамильные ценности…
Сильви поставила фотографию обратно на полку рядом с другими портретами членов ее семьи. Здесь была вся ее жизнь. Лонгборн-Корт — очаровательное место. Но важнее, что это — семейное гнездо. С того самого момента, когда Том перешагнул порог этого дома, он понял, что здесь жили многие поколения одной семьи. Их жизнь протекала здесь от колыбели до могилы на местном погосте. И каждый из членов этой семьи оставил здесь свой след.
Это были не только портреты на стенах и не только деревья, посаженные в парке. Их жизнь отпечаталась на потертых полах, по которым они ходили, на полированных перилах, по которым скользили их руки. На дверях внизу остались царапины от собачьих лап, от тех собак, что с радостным лаем носились по старинным дубовым полам.
— А у меня не было семьи, — вдруг тихо признался Том.
— Не было семьи? Как это грустно. Просто ужасно! Сочувствую вам, Том. — Сильви сказала это просто и искренне, с теплотой.
Но Том уже не в первый раз сегодня пожалел о том, что брякнул, не подумав.
— Мне не нужна ваша жалость, — неожиданно резко ответил он.
Сильви, прекрасно владевшая искусством уходить от конфликтов, быстро сменила тему:
— Я хотела найти Пэм. Вы не знаете, где она?
— Может быть, я могу вам помочь? — поинтересовался Том.
Сильви колебалась, и Том, поняв это по-своему, добавил:
— На самом деле я искал вас, чтобы извиниться.
