Это обо мне, Галочка! Ох, как обо мне!
Но я-то что? Возьми-кась чуть пошире, русская душа! Широкая душа! Откуда в тебе это партийное, это узколобое либо-либо? Либо летать, либо ползать!
Не летаешь? — Нет, Галинушка, давно уже не летаю. — Значит ползаешь!
Россия торчит во мне занозой, кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной бессонной ночью, словом, колом, колом и двором, русофильством и русофобством, коммунизмом.
Я читаю тебя, родимая сторонка. Я перечитываю. Я листаю твои страницы. Я ворошу память.
Я ворошу память, и мой мозг отказывается понимать простейшие вещи, пасует перед непреложным и очевидным, цепляется за бугорки предлогов и междометий, выхватывая из их шелестящей тьмы голоса, лица, фразы, клочки, обрывки событий, то и дело перестраивая их и перекраивая по каким-то ускользающим кривым смыслов и бессмыслиц.
— Вы зачем, Русофильчики, — спрашивает Русофильчика Русофильчиков. — Вы зачем, Русофильчики, нам, Русофильчиковым, революцию сделали?
Русофильчик не ожидал. Удар пришелся по корню волос.
— Вы не смеете так! Я… я Пушкина в подлинниках читал. Я, можно сказать, впитал его с молоком матери.
А почему не смеет, господин Рубенчик… пардон… Русофильчик? Почему он не смеет?
— Дядя Костя, может, вы объясните этому ебаному Русобенчику что к чему?
— Русоебенчику? — довольный собой, лыбится дядя Костя во все двадцать восемь своих гниловидных зубов.
— Двадцать восемь героев панфиловцев, дядя Костя.
— Что?
— Я говорю, да. Русоебенчику.
Задумался дядя Костя. Палец в ухо сует, достать что-то пытается:
— Я, Николай, не знаю… (Он меня Николаем величает, меня тогда все так звали). Я, Николай, не знаю, кто тебе там что набрехал, но революцию делали не евреи. Оне, можеть, руки на ней нагреть хотели, ну не вышло.
Потянул что-что из уха, разглядел — пустой палец, снова в ухо понес его:
— А, вообще, революция — дело интернациональное.
Ну да хрен с вами, господа! Хрен с вами, интернационалисты, нацисты, мудисты, — кто бы вы ни были! — какое дело мне до вас? Какое мне дело, кто что на чем у вас там нагревал или охлаждал?
Я живу.
Я живу и дышу. Я живу и люблю. Я живу и умру. Я же временный. Мы все временные.
— Мы все временные, дядя Костя.
— Ну?
— На черта же нам идеи сдались? Зачем жизнь на них тратить?
— Не хошь — не трать, дурень-человек! Кто ж заставляет?
Вот именно: кто?
Начинаю с нуля. Меня еще нет. Я еще не родился. Я еще не знаю, что это такое: родиться.
Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса.
Вокруг мокрая едкая тьма. Выпадаю из нее.
Куда?
На землю, на волю, на свет. Туда же, куда и ты.
И слышу:
— Ты еврей.
— А ты?
— А я русский.
— Что это значит?
— То и значит. Я горжусь.
— А я?
— И ты гордись.
— Чем?
— Тем, что ты еврей.
— А ты чем?
— А я тем, что я русский.
— Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы — и всё.
— И всё?
— И всё. Ты ничего себе предварительно не заказывал, не выбирал… Чем же гордиться?
— Чем же гордиться, Лешечка? Мы по уши в говне.
— Заткнись, — говорит Тихомирыч, бычась и оглядываясь, — мы не одни.
Он тоже уже изрядно перебрал, но держится.
Мы не одни. У нас веселая компания. У нас дома. Мы гуляем. Уже не помню по какому поводу. Под Новый Год, что ли. Пьем и глотки дерем. Как Хромополк среди нас оказался, я не знаю. Он всегда среди нас.
И на лекциях, и на таких вот вечериночках. Никто на него и внимания не обращает. Когда хочет — припрется, куда хочет — заглянет. Работа у него такая. Куратор наш. Ровный, гладкий, обходительный. Свой в доску. Ни на кого не доносит, никого не дергает. Живет, как и мы все, звезд с неба не хватает, ходит, шутит. Чего ж его гнать?
— Ты, Леша, его боишься.
— Кончай паясничать.
— Я-то?
— Ты-то.
Разлил нам обоим. Только нам. Угомонить меня норовит. Но попробуй угомонить вулкан!
— Поехали.
— За тебя.
Опрокинули. Хромополк к нам подсел.
— Что же это вы, ребятки, одни?
— А ты разве пьющий? — Тихомирыч.
— А ты разве не на посту? — я.
Хромополк улыбнулся, ни мне, ни Тихомирычу не ответил и как бы походя закинул:
— Вы уже, наверно, слыхали, Солженицыну нобеля отвалили.
Тихомирыч, шутя:
— Так ему и надо.
Я, не шутя:
— Так нам и надо.
