Главное, чтоб не скучно. Главное, чтоб цель и смысл. И чтоб то и другое — только высшее.
Только о высоком стоит думать.
Нинуля подошла и, усевшись рядом, уткнулась лицом в мое плечо. Мы сидели и молчали, и тихая ночь окружала нас густой синей плотью. Я глядел в эту густую синеву… Как мазь, густая синева…
Я глядел в эту густую, как мазь, синеву пустыми глазами и думал о том, что это не она попеременно то приходит, то уходит, а мы сами, подталкиваемые какой-то неведомой нам силой, то и дело переливаемся из одного сосуда в другой. Из прозрачного, скажем, стакана дня в глухой кувшин ночи.
— Что ж, дядя Костя, есть неведомая сила или нет?
— Ну как тебе сказать, — заводит дядя Костя издалека, — неведомой силы в том смысле, как в сказках о ней читаешь, в общем-то нет. Но если сказать с точки зрения науки, то много еще непознанных сил среди нас.
— А в нас?
— Ну и в нас, конечно.
— Ну а Бог?
— А что Бог?
— Есть Бог?
— В каком смысле, в научном?
— В любом.
— Эээ, — расцветает в улыбке дядя Костя. — Любого смысла не бывает. Но если возьмешь науку, то Бога, конечно, нету.
Подумал, прицелился, прищурился:
— Хотя, слаб человек, люди как вроде бы верят. Но то, в основном, старые. Ты сам знаешь.
Знаю — не знаю, но спрашиваю.
У каждого из нас своя зияет правда.
Правда — как бездна.
Провал.
Пропасть.
Пропади ты пропадом, на что тебе та правда сдалась?
— Ну вот что, Лука, ты мне по правде скажи…
У нас вопрос, как нож. По правде скажи — с ножом к глотке. Не скажэшь — зарэжу. Заколю ножом.
— Ну вот что, Лука, ты мне по правде скажи: есть Бог али нет его?
— Коли веришь — есть, а не веришь — нет.
Ай да Лука. Ай да умница, чертов сын. Коли веришь — есть, а нет — нет. И катись к чертям собачьим. И не приставай. Все — в тебе. Все — от тебя.
Как легче тебе — так и есть. Потом уже здесь, в Америке, еду как-то по шоссе с включенным радио и слышу: если вера, мол, жить помогает, то и верь, если вера, мол, любить помогает, то и верь. А если к ненависти побуждает, на подвиги зовет, то брось ее к черту — всю эту веру свою.
В самом деле, как прелестно все, как чудно! Жизнь и любовь — что может быть главнее, важнее!
Ведь родились-то для чего?
Гости начали съезжаться. Приехали Гриша, друг детства, с женой и дочкой. Приехали Лиза, сестра двоюродная из Нью-Йорка, с сыном. Все большие, крупные. Жара стояла дикая. Рекордная жара. Такой у нас не бывало с прошлого века.
Свадьба, жара, нечем дышать, потоки пота на крупных, тучных телесах. Предчувствие не обмануло — воплотилось. Напророчилось. Страхом. С того момента, как они сняли эту усадьбу, с того момента, как узнал, что в ней нет кондиционера, во мне поселился страх жары, который то слегка притуплялся, то обострялся на фоне мелочей и будней, но жил во мне, горел во мне непрестанно. Жара, пот, палящее солнце, черные свадебные наряды. Черные фраки…
Черные фраки на июньском солнцепеке. Сашок и Кэрен выбрали черный цвет. Все, кому положены фраки, будут в черном. В их число, к сожалению, вхожу и я — отец жениха. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы с Мишкой до этого почти не разговаривали, но по такому поводу куда денешься. Мы с ним идем примерять фраки, вернее, не примерять, а снимать мерку.
Оказывается, процедура рента, или по-русски — проката, такая же, как при покупке. С тебя снимают мерку и шьют точь-в-точь по размеру и фигуре. Бизнес что надо. Вам назначают время, вы приходите в назначенное вам время и все равно ждете, потому что бизнес не успевает переварить всех желающих. Очередь.
Мы сидим в небольшой душной полусумеречной комнатенке. Ждем. За спиной клерка, сквозь широкий проем в стене видна примерочная. Не могу освободиться от мысли, что в сих торжественных нарядах есть нечто лакейское. В любой гостинице швейцар — во фраке, причем с блестящими атласными лампасами. Генералы и лакеи. Франты и лакеи. Какая сумасшедшая страсть к утильсырью! К унификации!..
— Ну вот что, Мишуня, ты дождись своей очереди, а я пойду.
Посмотрел на меня с укоризной. Но ни слова.
— Я подожду тебя в машине, — добавил я и вышел.
Вышел, как из тюрьмы. Как из клетки. На свежий воздух вышел. Вздохнул глубоко, закурил, пошел к машине. Есть предел, очевидно, и моей способности причесываться под общую гребенку.
