— Что прикажете передать светлейшему?
Суворов, морщась от боли, ответил:
— Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу.
Он знал, что Рахманов, его недоброжелатель, не упустит случая и в точности сообщит ответ. Начав предприятие, которое могло бы быть успешным только при поддержке со стороны всех остальных сил, генерал-аншеф хотел тем самым вынудить Потемкина на решительный шаг и просчитался. Русские заплатили за неуспех дорогою ценой — потерей четырехсот человек. По другим источникам урон был вдвое большим. Только вмешательство Репнина, отвлекшего на себя часть турок, позволило русским отойти.
На третий или четвертый день после ранения Суворов в тяжелом состоянии был отвезен в Кинбурн. Обморок следовал за обмороком, нарушилось дыхание, ко всему прочему прибавилась желтуха. Во время консилиума было установлено, что перевязку Массо сделал плохо, второпях. В ране нашли несколько кусочков сукна, отчего она начала гноиться.
Полководец находился в своей комнатке, в небольшом деревянном доме, когда новое несчастье едва не погубило его. Кинбурнская крепость внезапно сотряслась от страшного взрыва. Превозмогая слабость, Суворов добрался до двери. В этот момент с ужасающим громом через потолок упала бомба, лопнула, своротив часть стены и изломав кровать. Кусками оторванной щепы генерал был ранен в лицо, грудь, руку и ногу; кровь хлынула у него изо рта. Он выбежал в сени. Лестница была тоже разбита. Ясный день превратился в ночь. Над Кинбурном нависла густая туча порохового дыма.
В крепости царило смятение. Взорвало артиллерийскую мастерскую, где начинялись бомбы и гранаты. Убитых насчитали до восьмидесяти человек. По счастию, бочки с порохом, находившиеся в лаборатории, остались целы, иначе пострадала бы вся крепость. Суворова вынесли в поле, сделали ему перевязку. Зажившая рана открылась.
Телесные страдания усугублялись душевными — немилостью Потемкина. В отчаянии Суворов писал светлейшему: «Не думал я, чтоб гнев вашей милости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять… невинность не терпит оправданиев. Знаете прочих, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою, мне не переродиться, и поздно. Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коли вы не можете победить вашу немилость, удалите меня от себя, на что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий».
Прошло лето, наступила осень, начались холода. Солдаты коченели в землянках. Болезни сотнями выкашивали людей. Армия роптала. Румянцев язвительно называл потемкинское сидение под Очаковом «осадою Трои». Крепость пала только 6 декабря 1788 года, после кровавого и беспощадного штурма, продолжавшегося всего час с четвертью и превратившего Очаков в огромную могилу. Великим триумфатором ехал Потемкин в Петербург.
Екатерина выслала ему Георгия 1-й степени, присовокупив стихи собственного сочинения:
О, пали, пали с звуком, с треском,
Пешец и всадник, конь и флот,
И сам, со громким верных плеском,
Очаков, силы их оплот!
Похвальная грамота, медаль в память потомству, жезл, осыпанный бриллиантами, орден Святого Александра Невского, прикрепленный к алмазу в сотню тысяч рублей ценою, шпага с бриллиантами, сто тысяч на достройку Таврического дворца были наградою светлейшему князю. Благосклонность императрицы играла гораздо большую роль, чем заслуги Потемкина, истинную цену которым она знала. Недаром, прочитав в перлюстрированном письме Нассау к Сегюру о том, что «Очаков можно было взять в апреле… но все упущено», Екатерина II сказала: «Это правда».
Отставленному и даже не внесенному Потемкиным в список генералов его армии Суворову грозило бездействие. Между тем вне военного дела, которое было его бытием, он даже не мог себя мыслить.
