В этот день он собирался выезжать в Кременчуг и за упаковкой книг наблюдал лично сам. Сначала он хотел поручить это дело Филиппу Ивановичу, но тот отпросился в соседнюю деревню проститься с соседним помещиком, отставным адмиралом Глинским, дочери которого в течение года давал уроки изящной словесности.
В то время как Суворов перебирал книжку за книжкой, молодой человек шагал по дороге в селение Глинское, отстоящее в восьми верстах от Ундола. Большая часть пути была уже пройдена, оставалось пройти небольшую рощицу, непосредственно примыкавшую к парку, тянувшемуся за господским домом.
Филипп Иванович ускорил шаги и шел, опустив книзу голову. Он весь погрузился в размышления и не замечал окружающего. Он вступил уже в рощу, когда из-за дерева показалась изящная женская фигурка в белом платьице и бросилась ему на шею.
— Неисправимый философ, даже и меня не видишь, — вскричала молодая девушка.
Филипп Иванович, очнувшись, горячо прижал к груди девушку и поцеловал ее в глаза.
— А я тебя здесь нарочно поджидала, думала, что ты будешь внимательнее, — надула губки красавица.
— Прости, Линочка, я задумался, но думал о тебе, о нас… Сегодня мы уезжаем… я пришел проститься.
Молодая девушка вздрогнула и побледнела.
— Не пущу, не пущу, — вскрикнула она с отчаянием и нервно обвила руками шею Филиппа Ивановича. — Не пущу тебя, без тебя я умру, — и слезы градом полились по ее прелестному смуглому личику.
— Успокойся, Лина, радость моя, счастье мое, — говорил молодой человек, целуя ее в глаза и волосы. — Уезжаю я ненадолго. Сядем здесь и потолкуем.
И он, усадив молодую девушку на пень, уселся возле ее ног и обвил руками ее талию. Лина опустила голову к нему на плечо.
— Видишь ли, радость моя, я долго думал, что нам делать… расстояние между нами слишком большое.
— Скверный, злой…
— Подожди меня бранить. Я говорю так, как думает и как скажет твой отец. Он адмирал, богатый помещик, а я бедняк, человек без роду и племени. Я доктор философии, да какое ему в том дело? На его взгляд, что доктор философии, что его управитель — все равно: слуга, наемник. Разве он отдаст тебя, единственную свою дочь, за меня?..
— Нет. Я тоже об этом думала. Думала и надумала: сперва я попрошу батюшку, скажу, что люблю тебя, что жить без тебя не могу, что наложу на себя руки… Согласится — хорошо. А нет, так мы самовольно…
Филипп Иванович улыбнулся и горячо поцеловал молодую девушку в голову.
— Да, самовольно, — продолжала она, ободренная горячим поцелуем молодого человека. — Отец меня любит, очень любит, ведь я у него одна-одинехонька. Сперва посердится, а потом и простит.
Филипп Иванович печально улыбнулся.
— Не спорю, тебя простит, а меня сотрет с лица земли. Не забывай, он человек влиятельный. Для него сослать меня на каторгу и признать брак недействительным труда не составит. Есть другой способ. Выслушай меня, радость моя, генерал предлагает мне поступить в военную службу Он обещает, что через год я буду офицером и его адъютантом, а через два, много — три года секунд-майором. Мое положение тогда изменится. Тогда смело могу просить твоей руки, а если и тогда отец откажет, то можно будет и к своеволию прибегнуть. Как ни влиятелен твой отец, а затереть штаб-офицера не сможет.
Молодая девушка печально опустила голову.
— Ждать еще два-три года… — проговорила она сквозь слезы.
— Не легко, дорогая моя, знаю, сам страдать буду, но ведь единственный исход. К тому же мы еще молоды. Тебе и восемнадцати лет еще нет, и мне только двадцать три года. Потерпим, дорогая моя, радость моя, счастье мое, — страстно говорил Филипп Иванович, припав к ножкам молодой девушки и осыпая их поцелуями.
— Три года, три года, — повторяла молодая девушка, рыдая. — В эти три года ты меня забудешь, разлюбишь…
— Лина, Лина, грех тебе, ты мне терзаешь душу. Я разлюблю тебя! Тебя, мое божество, мое счастье, мою радость! Да разве ты не знаешь меня, разве я похож на легкомысленного человека, за что ты так обижаешь меня.
Лина припала к нему на грудь.
— Люблю тебя, жить без тебя не могу. Хорошо, — вскричала она с жаром. — Я подожду эти два-три года, буду молиться, но помни, Филипп, если ты разлюбишь меня, я наложу на себя руки, моя смерть будет у тебя на совести.
