Нахальство де Лароша возмутило Вольского.
Варвару Ивановну пригласили на контрданс, и молодые люди остались одни.
— Послушайте, маркиз, — обратился к нему Вольский, — вы владеете собой в совершенстве — нужно отдать вам должное, но ваше хладнокровие меня не проведет. В тысяча семьсот семьдесят третьем году, раненный при штурме Туртукая, я попал в цыганский табор. Табор кочевал по лесам, и там-то я видел вас с графиней Бодени, когда вы в качестве ее управляющего пробирались в Гирсово в отряд человека, гостеприимством которого вы пользуетесь, чтобы шпионить там. Скрытый в шатре, я от слова до слова слышал ваш разговор с графиней.
— У вас, капитан, поразительная память, — отвечал смело маркиз, — но только к чему весь этот разговор?
— К чему? Я думаю, что вы теперь покинете Россию.
— Напрасно так думаете.
— Вы рискуете.
— Чем? Вы расскажете — да кто же вам поверит? Какие у вас доказательства? Вы говорите, что видели меня в туртукайском лесу с графиней Анжеликой — однако вы не ставите ей тех же условий, что и мне, напротив, ей вы покровительствуете, она выходит замуж за вашего товарища, вы будете у него шафером, зачем же такая несправедливость? Выражаясь вашим языком, мы ведь одного поля ягоды…
— Я вас попрошу быть сдержаннее относительно княгини Франкенштейн.
— Хорошо, — отвечал маркиз, — я буду в отношении ее не только сдержан, но и почтителен, но и вы в ее же интересах должны забыть, что знали меня раньше. Для вас я совершенно новый человек.
Вольский испытывал бессильную злобу. Он сознавал свое бессилие, его свидетельство против де Лароша было бездоказательно и в то же время опасно для графини Анжелики. Нахальство француза возмущало его до глубины души, ставило в тупик, и он не знал теперь, как выйти ему из неловкого положения, которого де Ларош, по-видимому, и не замечал.
— Итак, — продолжал невозмутимо француз, — забудем старое и станем новыми хорошими знакомыми.
Возвратившаяся Варвара Ивановна дала возможность Вольскому не отвечать де Ларошу.
— Если вы хотите, Евгений Александрович, сохранить со мною дружеские отношения — танцуйте. Идите пригласите мою кузину, — и она указала на молоденькую графиню Панину.
— Пренеприятный господин, — сказал де Ларош вслед уходящему Вольскому.
Варвара Ивановна улыбнулась.
— Это похоже на ревность, — сказала она, смеясь. — Не беспокойся: этот тебе страшен столько же, сколько и мой муж.
Маркиз презрительно улыбнулся.
— Надеюсь, ma chere, что ты шутишь… могу ли я приревновать этого самонадеянного молокососа! Нет, он попросту для меня неприятен, и мне не хотелось бы встречать его у тебя в доме.
— Это мудрено: он друг моего детства, да к тому же любимец мужа и его отца, тем не менее я тебе обещаю его не принимать, но и ты должен для меня кое-что сделать.
— Для тебя… все, все, что хочешь, дорогая моя. Потребуй жизнь — отдам и ее, — горячо говорил маркиз.
— Жизнь, Бог с тобой, на что жизнь, отдай мне свое время, оставайся со мной, не уезжай в Петербург, милый, дорогой.
— Ведь я еду не надолго, на две, на три недели, много на месяц, затем я возвращусь снова.
— Ни на один день!
— Дорогая моя, ты требуешь от меня невозможного.
— Почему же, я прошу тебя остаться здесь до февраля, а затем поезжай, конечно, только ненадолго.
— Но почему же до февраля?
Молодая женщина покраснела.
— Потому, — отвечала она, — что к этому времени княгиня Франкенштейн выйдет замуж и уедет из Петербурга.
Маркиз улыбнулся.
— Ревность, оказывается, не с моей стороны, а с твоей… но уверяю тебя, клянусь честью, что княгиня Франкенштейн не страшна тебе, точно так же, как и Вольский мне… Остаться я не могу, у меня есть неотложные дела.
— Какие?
Маркиз мялся и не отвечал.
— Какие, Арман? Говори, — настаивала Варвара Ивановна, надув губки, — у тебя не должно быть от меня никаких секретов, или ты не любишь меня.
— Chere Barbe.
— Не любишь, не любишь… — настаивала со слезами в голосе молодая женщина.
— Дорогая моя, полно ребячиться, говорю тебе, неотложные дела… денежные.
— Денежные?
— Ну да, денежные… Мне до сих пор управляющий не высылает денег, а без них я чувствую себя связанным по рукам и ногам. Мне нужно занять денег, пока мне не пришлют из Парижа. В Москве я это сделать не могу — не знаю, где достать, а в Петербурге я достану их в неделю.
