Не будет в этой книге одного — домыслов, которыми биография генералиссимуса окружена в великом изобилии. В мусорную корзину у нас вылетит огромная масса записанных и изданных в первой половине XIX в. анекдотов и «солдатских» баек о Суворове, его непонятного происхождения «изречений» (а исключением его слов, переданных верными и понимающими учениками), а также море рассуждений позднейших историков.
Анекдоты о полководце очень хороши для развлечения. Многие из них весьма занимательны>{4}. Но мне не очень понятно наполнение книг о Суворове этими фантазиями, если его собственные достоверные рассказы почти обо всем, что он делал, составляют толстый том писем и несколько таких же объемистых томов документов! Кроме того, очень трудно писать лучше, чем сам Суворов. Слово Александра Васильевича столь емко, мощно и талантливо, что филологи сравнивают его с пушкинским. Оно настолько сильно, что часто доходит до широкого читателя ослабленным и урезанным, до неузнаваемости искаженным.
Сравните только хрестоматийное: «глазомер, быстрота, натиск», — с подлинным изречением полководца, ставившего на первое место дух, на второе — ум, затем — дисциплину, а целью стремительного разбития неприятеля полагавшего гуманный мир:
«Вот моя тактика:
отвага, мужество,
проницательность, предусмотрительность,
порядок, умеренность, устав,
глазомер, быстрота, натиск,
гуманность, умиротворение, забвение».
Слово Суворова — главный враг придуманных историками мифов о нем. Вместо туповато-прямолинейного солдафона, каковым его обычно рисует историческая легенда, перед нами предстает требовательный, мудрый военачальник и добрейший, по обстоятельствам ироничный человек, понимающий, почему слава его побед вызывает у людей зависть, естественно выраженную в клевете. Ирония Суворова сильна, но он никогда не опускается до уничижения противников, признавая сильные качества даже за придворными интриганами: «Для двора потребны три качества: смелость, гибкость и вероломство».
В этом изречении видна продуманная звукопись. Александр Васильевич и силу смысла слова понимал прекрасно, и мощь звукового его выражения — не только в командах — пестовал тщательно. В достоверных цитатах голос Суворова, как и гул его побед, продолжает звучать сокрушительно, как Иерихонская труба. Время над ним не властно.
Неслучайно враги полководца еще при жизни пытались представить Александра Васильевича косноязычным чудаком, выражавшимся подчеркнуто простонародно. Слова его неприятели боялись не меньше чем «стремглавного меча». Великолепно зная русскую и иностранную, древнюю и новую литературу, свободно изъясняясь на нескольких европейских языках, полководец пользовался словом столь же неотразимо, как оружием.
«Господа Пулавские невинности лишились, — написано в 1769 г., — в самом деле, никогда их так не разбивали… Тут-то и пришел бы им конец… но малая часть моих войск, сплошь пехота, их спасла. Я кончил дело». Там же, в Польше, сделано признание внимания к языку и литературному стилю, обычно скрываемое: «“Сикурс” есть слово ненадежной слабости, а “резерв” — склонности к мужественному нападению; “опасность” есть слово робкое… и от меня заказанное, а на то служит “осторожность”… Сикурс, опасность и прочие вообразительные во мнениях слова служат бабам, которые боятся с печи слезть… а ленивым, роскошным и тупозрячим — для подлой обороны». — Вот уж сказал, как гвоздем к позорному столбу прибил!
С максимальной отдачей полководец использовал слово как могучую духовную силу, как знамя русское, ведущее в бой его «чудо-богатырей». «На походе, встретясь с басурманами, их бить!.. Поспешность, терпение, строй, храбрость, сильная, дальняя погоня!» Это не поэма, а самая передовая по тактике диспозиция сражения, за которое Александр Васильевич получил титул «граф Рымникский».
Вот не менее поэтичное письмо «любезной Суворочке» — дочери в Смольный институт — из Кинбурнского ада: «У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балета вышел — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театра». Но чтобы девочка не волновалась — пишет, будто уже оправился от ран и объезжал Днепровский лиман верхом: «Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики… Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что мне моя матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту “За Веру и Верность”. Вот каков твой папенька за доброе сердце!»
