Счастье — это одно. Радость великая, которая существует, когда ты движешься к тому, что является твоим же идеальным — это одно. А удовольствие — это другое. Что вот, когда потеряна эта радость, это счастье, то потом начнут срывать цветы удовольствий, запутываться, особенно, если люди к чему-то большему предназначены судьбой. Ну, и окончательно скурвятся, будут смотреть на других и говорить, что они все — чей-нибудь проект, у них за спиной кто-то стоит. Злопыхать, поплёвывать, похихикивать. Достоевский это очень хорошо описал в «Записках из подполья», в «Бобке», в других произведениях. Почитайте, что происходит с теми, кто сначала сам себя предаёт, а потом смотрит на других и фыркает. Очень жалкая, стыдная роль.
Так вот. У меня была у самого такая развилка, когда я был режиссёром самодеятельного театра. И уже кончался институт. И было ясно, как дальше разворачивается моя жизнь, как я защищаюсь, что дальше со мной происходит. И что находящиеся рядом со мной люди тоже идут каждый по своей дороге, которая задана им вот этими выбранными константами профессии и всего остального. И как-то после одного из спектаклей мы пошли в парк. Друзья мои завалились на травку, а я как-то сел сбоку на скамейку и вдруг мне стало ослепительно ясно, во что именно превратятся эти друзья через 10 лет, и во что превращусь я сам.
Мне это «ням-ням» стало ясно вдруг, сразу. Я испытал глубокое отвращение, ну, а затем довольно быстро явлено мне было и нечто другое. Как в этом самодеятельном театре пренебрегают всем, что касается работы, творчества. Как это приносится в угоду вечеринкам, жизненным удовольствиям. И вот, когда мне это было вдруг явлено, я разогнал этот самодеятельный театр и сказал, что если есть люди, которые готовы со мной идти до конца и создавать нечто другое, невозможное тогда в Москве, немыслимое. Какой-то там пара-театр, профессиональный, да ещё который будет влиять на идеологию, на всё прочее. Шансов на это было ровно 0,0 и даже 0, 00 и даже, наверное, 0,000.
Но вот нашлось несколько людей, которые в это поверили, пошли до конца. Вот они и сейчас рядом со мной. Их четверо. Это было в конце 70-х годов. Если я являюсь чьим-то проектом, то я являюсь проектом этих людей, моих учителей, моих родителей и той публики, которая пришла в мой театр в поисках смыслов, в поисках истины, в поисках желания не быть «ням-ням».
Не было бы всего этого — не было бы ничего. Это и есть микроистория.
Каждый, наверное, из вас испытывал когда-нибудь такие ситуации и знает их по себе. Просто сейчас их очень важно осмыслить. Каждому свои. Свои ключевые события, свою ключевую драму этого типа. Самим.
Кто только ни пристраивался к этому делу, кто только ни хотел погреть себе руки на волнах этого успеха, сыграть в свою игру… Где эти люди? Как сказал герой Киплинга: «В чём могли, они мне подражали. Но им мыслей моих не украсть. Я их позади оставил — потеть и списывать всласть».
Любая история складывается из микроисторий. Нельзя, чтобы потух великий огонь — тот самый, про который так гениально сказал Фет:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
Этот огонь не должен плакать, уходя. Это и есть главная задача человечества — не превратиться окончательно в «ням-ням», не позволить игрокам расчленить род человеческий на некие разновидности. И не позволить этим элитным негодяям установить на земле порядок, по отношению к которому и проект «Великий инквизитор», описанный Достоевским в романе «Братья Карамазовы» (где Иван Карамазов рассказывает об этом брату Алексею), и гитлеровский проект окажутся просто небольшими гуманистическими эскизами, потому что всё это померкнет перед тем, что будет создано.
Вот этого позволить нельзя.
У нас здесь огромное место, огромная роль. А главное, что первыми, кого уничтожат, сотрут в порошок, превратят в рабов, в слизь, в обитателей ада… первыми будут русские. Первое, где это начнётся, — здесь. Это главный плацдарм. Здесь будут пробовать совершить это окончательное уничтожение человека.
