И вечно мальчик должен нижайше, в письменном виде, просить дирекцию школы снабдить его тетрадями, шаблонами, мылом, зубной щеткой, разрешить пользоваться роялем, выделить десять-двадцать пфеннигов на почтовые расходы, а то и две порции сахара к лекарству.
Мои черные брюки так износились, жалуется он своим домашним, что на днях я их вконец порвал при игре в кегли. А за несколько месяцев до этого он не смог отправиться вместе со всеми на экскурсию, потому что его штаны были испорчены на коленях пятнами крови... Со штанами одно несчастье! сетует он в письме мамме.
Ах, скорей бы сочельник! Тосковать по Рождеству Фриц в своих письмах начинает уже с октября. Ведь Рождество - это ощущение безопасности, это подарки и неповторимые запахи, домашний уют и отрада на душе. Фриц томится. Предается мечтам. Составляет список желаемых подарков, что-то зачеркивает, вносит поправки - нет, все-таки не книгу, лучше 10 серебряных грошей. И ликует: Всего 2 недели!!!
И так из года в год. Все страхи рассеиваются с приходом Рождества. О чудный день, о кроткий день, / Услады полон и прекрасен... / Весь в блеске солнца, свеж и ясен! пишет он в сочельник 1860 года. В тоскливые рождественские дни, в Турине, он тронется рассудком.
В Пфорте у Фрица только один друг - Пауль Дойсен. Еще ближе ему два товарища со школьных времен в Наумбурге - Вильгельм Пиндер и Густав Круг, сыновья юристов, воспитанные, опрятные. Когда заседает триумпуэрат, штаны не рвутся.
Уже в двенадцать лет они читают друг другу свои стихи, сравнивают пробы пера в прозе, изучают партитуры Баха и Бетховена, импровизируют на рояле, философствуют, как древние. И юный Ницше предлагает: Не аранжировать ли какую-нибудь увертюру?
Друзья объединяются в кружок молодых поэтов. Называют его "Германия". По уставу каждый обязан представить раз в месяц что-нибудь в прозе или стихах. С последующим критическим разбором - по переписке. Беспощаднее всего Фриц бичует ложный пафос, дурной стиль и заимствования у других авторов. Уже тут вспыхивают молнии будущего сарказма.
О чем только не пишет подросток в своих записных книжках! О минувшем, о пережитом, о пройденном жизненном пути: Самая ранняя пора моей юности овевала меня ласково, словно сладкий сон. Новеллу о Капри и Гельголанде - с обилием крутых скал и белых пенистых волн. О Италия, моей юности время златое... Сотни страниц исписывает близорукий юноша, у которого вечно болят глаза. Пишет о земледелии и Гёте, о зависти и Наполеоне, о Шиллере и железных дорогах.
Незадолго до того дня, когда ему исполнится семнадцать, он, первый ученик Пфорты, пишет сочинение о Гёльдерлине. Гёльдерлин был тогда почти неизвестен чудак, заика, путаник, в тридцать два года помешавшийся рассудком.
Сумасшедших в школе не проходят. И где Ницше только раскопал такого? Да еще советует вдумчивее читать его, называя своим любимым поэтом. Сочинение-то написано в форме дружеского послания.
И как хитроумно! Цитирует сначала друга, которому Гёльдерлин не нравится, приводит его доводы - их он слышал, конечно, от окружающих: пиит производит отталкивающее впечатление, понять его невозможно, рехнувшийся фантазер, хороши лишь его греческие стихотворные размеры.
О Боже! негодует Ницше, и это вся твоя похвала? Для величественного одического размаха Гёльдерлина, для торжественно-протяжных, нежных звуков грусти и печали ты не находишь никакого иного слова, кроме пресного, будничного "хороши"? Нет, друг любезный, так нельзя. Даже если в некоторых стихотворениях глубокомыслие уже борется с надвигающимся мраком безумия, они все равно остаются жемчужинами нашей поэзии.
И вот что еще: Гёльдерлин, любивший свое отечество, имел полное право говорить немцам все, что о них думает, ибо ненавидел в немце голого профессионала, филистера.
Это будущий Ницше, который однажды скажет: Арийское влияние испортило весь мир. Ницше, который будет презирать немцев за их национальную истеричность и антиеврейскую глупость. Ницше, который гордится своей польской кровью, ибо только там, где расы смешались, рождаются великие культуры.
