Супружеская жизнь - страница 23
— Люди встречаются по чистой случайности, я это допускаю. Но как все-таки произошло то, что могло и не произойти?
Таким образом, одна случайность уничтожала другую случайность. Поворкуем, мой голубок, о предопределении.
— А твоя сестричка? — говорит дядя Тио, которому порой нравится высказывать жестокую правду в лицо. — Предположим, что твой зять теряет свое состояние — а это может быть с кем угодно, — если его денежки пропадут, разве можно будет сказать, что их у него не было?
Мариэтт в недоумении пожимает плечами. Закон, небесные светила, вежливость, общественная мораль — все они учат, что домашняя Венера бескорыстна и живет любовью. Долой Сатану, который смеет утверждать, что зачастую это ложь, что люди иногда разводятся, и что они в конце концов умирают!
У нее свой угол видения, но его освещает лишь луч карманного фонарика. Кто-то заговорил, например, о войне в Индокитае. Мариэтт будет молчать из боязни разногласий, а потом вдруг вставит:
— Мой двоюродный брат Марсель потерял там руку.
Эта рука — кровавое доказательство драмы.
У нее свои притяжательные местоимения. Послушайте, как Мариэтт произносит мой муж.
Вы обнаружите тот же самый оттенок, который выступает в ее нежных акафистах: мой волчонок, мой крысенок, мой цыпленок, мой котенок… Все эти ласкательные имена, в которых я уподобляюсь любому зверю, любому домашнему животному и даже дичи или овощу, — только предлог, чтоб сказать мой, поставить клеймо: частная собственность.
Впрочем, иногда в притяжательном местоимении нет нужды. Прежде я сам одевался, а теперь она меня одевает. Если бы не моя профессия с ее требованиями, она подбирала бы мне свитер, брюки, носки под цвет своим платьям и мы оба были бы одеты одинаково. То же самое происходит и с моим распорядком дня: каждая минута, которую я провожу вдали от нее, Мариэтт кажется украденной у нее. Это касается и моих удовольствий, я должен дышать ее воздухом. Зачем мне стремиться на стадион, раз я сам участвую в футбольной команде любителей?
И снова притяжательное местоимение, оборачивающееся против меня с такой настойчивостью («Ты опять идешь на свой футбол?»), что я предпочел бросить футбол.
Я уже не говорю о том, что на улице ее взгляд следит за направлением моего взгляда.
У нее есть нервы. Ей хотелось водить автомобиль. Мои товарищи уступают руль своим женам, когда машина прослужила уже не меньше двух лет. У меня машина старая, тут большого риска нет. И скажу откровенно: если мы с женой едем вместе, я предпочитаю быть пассажиром, а не водителем, во-первых, потому, что Мариэтт ведет машину хорошо, а кроме того, она себе доверяет больше, чем мне, и перестает бояться. Если же у руля нахожусь я, Мариэтт то и дело кричит:
— Красный свет! Не лезь на пешеходную полосу! Держись правей! Посмотри в зеркало! Осторожно, радар! Скорость не больше шестидесяти!
Говорить ей о том, что я, к счастью, не слеп, и, к сожалению, не глух, бесполезно: ничего не изменится. До тех пор пока она не усядется на место смертника, мне будет казаться, что я перебираюсь через бурные воды, взгромоздившись на плечи святого Христофора, и каждую секунду рискую потерять шоферские права.
У нее развит фамильный шовинизм. Все браки морганатические. Супруг полагает, что вышел из бедра Юпитера чуть повыше, чем супруга; она же считает, что принесла ему больше выгод. Мариэтт любит повторять:
— Уже в течение пяти поколений кривая нашей семьи идет вверх.
Вот откуда и трудность превратить ее в Бретодо. В «Ла-Руссель» все для нее чужое. Раз в месяц мы там бываем. Если ведет машину она, то нередко ошибается, выезжает не на ту дорогу: провинция Анжу изображена на двух дорожных картах, и Мариэтт постоянно их путает, берет с собой карту Э 63 вместо Э 64.