Однажды вечером, спустя полгода после того, как я надел в Лос-Анджелесе шелковую маску, я ужинал в Колумбусе, штат Огайо, с одним спортивным менеджером.
— Пару недель назад, — сказал он мне, — я виделся с Барри Боголабом. Он приезжал на Восток, чтобы разведать обстановку. Ведь ты на него работаешь, верно?
— Да.
— Ну, он мне так и сказал… А тот номер в Лос-Анджелесе ты неплохо устроил. Ну этот, как его, Повеса Неопознанный, что ли?
— Повеса-Инкогнито.
— Ну да, он мне так и сказал.
— И что же?
— Звучит неплохо. В следующий раз, как поедешь в Колумбус, прихвати с собой маску.
Вот так, постепенно, настоящий Босуэлл стал исчезать. Босуэлл умер. Да здравствует Босуэлл. Я все чаще выступал в качестве Повесы-Инкогнито. Газеты захолустных городков рекламировали меня вовсю. Не раз и не два мне случалось сидеть в номере паршивого отеля, глотать дорогое виски, кутаться в видавший виды халат (из-под которого выглядывал шелковый галстук) и, скрестив ноги и настроившись на демократичную ноту, поглядывать сквозь прорези в маске на репортера, пришедшего меня проинтервьюировать.
— Ага, все верно. Я кончил Кембридж. Но потом я сказал отцу, что у богачей сидячий образ жизни, а меня это не устраивает. Он, конечно, решил, что это все юношеские угрозы, ну а я стал развивать свое тело — и вот, можете на меня посмотреть.
— Правда ли, что ваше семейство входит в число четырехсот богатейших семей?
— Честно говоря, нет. Несколько лет назад один из моих дядей погорел, занимаясь коммерцией. Думаю, что сейчас моя семья находится где-то в самом конце списка пятисот богатейших…
— Понятно, — устало вздыхал бедняга репортер. — Но вы, конечно, не поддерживаете свою семью материально, ведь она не…
— Впала в нищету? Да нет, не впала. Иначе я снял бы эту чертову маску. Нет, нет, семья Ван Бла… я хочу сказать, моя семья, вполне обеспечена…
— Денег у них полно, — бормотал репортер, записывая в блокнот.
— Что правда, то правда. Но вы понимаете, человеку ведь хочется и самому подзаработать…
— Ага, — говорил репортер.
Ага. Вот так я умирал и умирал, а новая часть моего существа рождалась и рождалась. Статьи обо мне стали появляться в журналах для борцов. Наиболее элитарные из этих журналов (например, «Ринг») относились ко мне с презрением. Они предрекали, что этот пример «показухи» окажется заразительным и что я при помощи беспринципных менеджеров окончательно дискредитирую этот благородный вид спорта. Но другие журналы, а также культуристские и тому подобные издания поверили в мою историю — или сделали вид, что поверили, — и стали пересказывать ее своим читателям (не знаю, правда, что у них за читатели), снабжая ее еще более лестными для меня деталями. Они утверждали, например, что я выступал лишь в тех городах, где у меня были собственные фабрики, маклерские конторы или банки.
Я стал крупной фигурой, гораздо более крупной, чем в те дни, когда я еще был самим собой, — и это многому меня научило. Я стал относиться к борьбе серьезно. Шел месяц за месяцем, и моя репутация делалась все более блестящей. Поговаривали, что со временем я стану серьезным претендентом на звание чемпиона.
И вот настал момент, когда мне предложили принять участие в главном поединке сент-луисских соревнований.
В тот вечер, когда Боголаб хотел выкинуть меня из мира профессиональной борьбы, он сказал мне, что со временем я мог бы стать претендентом, что он уже положил на меня глаз. Может быть, он говорил правду. Сомневаюсь, но может быть… Возможно, впрочем, что он просто хотел усилить во мне горечь утраты и породить в уме молодого человека стариковский комплекс на тему «я мог бы быть чемпионом…». Все мы по природе своей иронисты, лукавые трагики. Но если эти слова Боголаба и были в тот момент ложью, спустя год они стали правдой.
Однажды вечером в моем номере (я был тогда в Фарго, Северная Дакота) зазвонил телефон.
— Алло, Повеса? Это Барри.
— Да, мистер Боголаб?
— Пит Лансер выступал вчера вечером в Филадельфии и сломал ногу. В пятницу в Сент-Луисе он должен был встретиться в главном поединке с Беспощадным Жнецом, но теперь об этом нечего и думать. Я хочу, чтобы ты выступил вместо него.
