Было бы довольно трудно объяснить французскому читателю, привыкшему все высмеивать, глубокую и свято соблюдаемую скрытность чувств в неаполитанском королевстве, подвергавшемся в течение ста десяти лет всем прихотям и тирании испанских вице-королей.
Отправляясь на конский завод, Дженнарино ощущал невыносимую печаль оттого, что он не может перемолвиться на прощание ни одним словом с Розалиндой. Он не только ревновал ее к королю, нисколько не старавшемуся скрыть свое восхищение ею, но вдобавок еще, очень часто бывая за последнее время при дворе, сумел проникнуть в тщательно хранимую тайну: тот самый герцог Варгас дель Пардо, который некогда оказал такую большую услугу дону Карлосу в день сражения при Веллетри, вообразил, что его всесильное влияние при дворе и огромное состояние, приносившее ему двести тысяч пиастров ежегодного дохода, могли заставить молодую девушку забыть его шестьдесят восемь лет и причудливый, крутой нрав. Герцог задумал просить у князя де Биссиньяно руки его дочери, обещая при этом взять на себя попечение о судьбе трех своих шуринов. Герцога, очень подозрительного, как и подобает быть старому испанцу, останавливала только любовь короля, сила которой была ему в точности неизвестна. Пожертвует ли дон Карлос своей любовной прихотью ради того, чтобы не рассориться навсегда с фаворитом, который помогал ему нести бремя государственных дел и которому он до сих пор без всяких колебаний приносил в жертву всех министров, чем-либо задевших гордость Варгаса? Или же в сердце этого монарха, покоренного той тихой меланхолией в сочетании с долей веселости, которая лежала в основе характера Розалинды, наконец зародилось настоящее чувство?
Не зная, что думать о любви короля и любви герцога дель Пардо, Дженнарино, ехавший на конский завод, впал в такое уныние, подобного которому он никогда еще не испытывал. Тут только им овладела вся неуверенность настоящей любви; стоило ему три дня не видеть Розалинду, как он стал подвергать сомнению то, в чем считал себя столь уверенным в Неаполе: волнение, которое он, казалось, читал в глазах Розалинды, когда она его видела, и явную досаду, охватывавшую ее, когда мачеха чересчур ясно проявляла свою пылкую склонность к Дженнарино.
Приданое Розалинды было не больше двадцати тысяч франков, и жизнь не сулила ей ничего, кроме поступления в аристократический монастырь Сан-Петито, расположенный в верхней части Толедской улицы, модный в то время и служивший могилой для молодых девушек самого знатного происхождения. И все же она никак не могла решиться на то, чтобы понять страстные взгляды герцога дель Пардо. Напротив, она отлично понимала то выражение нежности во взоре Дженнарино, с каким он смотрел на нее, когда за ним не наблюдала княгиня де Биссиньяно; неизвестно даже, не отвечала ли иной раз юная Розалинда на взгляды Дженнарино.
Откровенно говоря, эта любовь была нелепостью; правда, семейство де Лас-Флорес выделялось среди высшей знати своею родовитостью, но у старого герцога, носившего эту фамилию, отца дона Дженнарино, было трое сыновей, и, согласно местному обычаю, он распорядился так, что старший из них получал пятнадцать тысяч дукатов (приблизительно пятьдесят тысяч франков) ежегодного дохода, тогда как оба младших должны были довольствоваться содержанием в размере десяти дукатов ежемесячно и правом жить в городском и загородном палаццо.
Не сговариваясь, дон Дженнарино и юная Розалинда прибегали к всевозможным уловкам, чтобы скрывать свои чувства от княгини де Биссиньяно; ее кокетство никогда не простило бы молодому маркизу ошибочного мнения, составленного ею.
Ее муж, старый генерал, оказался проницательнее ее; на последнем празднестве, устроенном в ту зиму королем Карлосом, он отлично понял, что дон Дженнарино, уже известный многими похождениями, задумал понравиться его жене или дочери; и то и другое ему одинаково не улыбалось.
На следующий день, после завтрака, он велел своей дочери Розалинде сесть вместе с ним в карету и, не сказав ей ни слова, отвез ее в благородный монастырь Сан-Петито. У этого монастыря, тогда очень модного, великолепный фасад, который виден слева, в самой возвышенной части Толедской улицы, около величественного палаццо Студи. Прогуливаясь по плоскогорью Вомеро, над Аренеллой, долго идешь вдоль стен, которые тянутся на огромное расстояние. Эти стены должны скрывать от непосвященных взоров сады Сан-Петито.
