Нет, похоже, в словах Грегори что-то есть.
Это неподвижное лицо, это поразительное, неземное бесстрастие человека, который убивает и спасает от смерти с одинаковым равнодушием: таким бывает хирург, склонившийся над скальпелем, или солдат, вонзающий штык во вражескую грудь. Неподвижность божества. Если бы ему вздумалось вот этими уверенными, ловкими руками направить машину так, чтобы я разбился о дерево, — за секунду до столкновения по его глазам ни о чем нельзя было бы догадаться.
Сразу за Керантеком дорога начинает петлять, поднимаясь все выше над зеркальной гладью моря. Отсюда видны могучие утесы побережья и зияющие в них пещеры, песчаные отмели, раскинутые, точно гамаки, между двумя мысами, и белые складки на них, а еще бесконечная череда волн, вдруг замедляющих свой бег, словно их не отпускают прозрачные глубины. В воздухе висит едва заметная дымка, чуть приглушающая звуки, затем появляются желтые цветы утесника на склонах, и вдруг — зеленый свод лиственного леса, где мягкая земля вздрагивает от падающих капель. И опять этот ветер, не оставляющий в покое макушки деревьев, — неповторимая музыка приморских лесов, которые ветер настраивает в согласии с морем. Близился вечер, и приятно было уноситься вперед под низко нависшим сводом листвы, откуда срываются капли, где придорожные песчинки вспыхивают на солнце, словно алмаз, — это напоминало бегство, и возникала мысль, что возврата не будет. Именно так я всегда представлял себе путь в сказочную страну: через лес. Мне казалось, что после сумрака ветвей наш глаз начинает видеть яснее, что поля сияют каким-то новым, более мягким и нежным светом.
И вдруг лес расступился, перед нами открылась широкая равнина, она тянулась в бесконечную даль, к цепи холмов, тонувших в тумане. И среди этой пустоши, в углублении, — словно лужайка с желтой травой, поблескивающей на склонах: озеро. Чистое, ясное, не потревоженное ветром, на исходе дня, когда уже показались звезды, — казалось, мы подступили к границе какого-то удивительного царства безмятежности, объятого неземным покоем, где ничто не встрепенется, не шелохнется, ни лист, ни ветка. Да, это был водоем, и взгляд зачарованно скользил по его плавно спускающимся вниз, к самому дну, берегам, — величавым берегам, с невысокими насыпями из мелкой гальки. И только одинокий утес, ощетинившийся деревьями, отбрасывал черную тень между этими безупречно гладкими, лоснящимися, как у лошади, боками. А на самой оконечности крутого утеса, во впадине мертвого озера и вместе с тем на краю неба, высился замок Роскер.
Пейзаж был такой необычной и такой захватывающей красоты, что мы, не сговариваясь, остановили обе машины на берегу озера и долго, без слов, любовались этим зрелищем. Крутые склоны утеса, ведущие вверх к развалинам, повсюду заросли густым, темным лесом, из которого местами выглядывали зеленые макушки деревьев, похожие на причудливые шпили и башенки. А на вершине этого каменного зубца, поднявшегося из черных вод, исходя багровыми в закатном свете, точно потоки крови, грудами камней из осыпавшихся стен, опоясанный у основания голубоватой полоской озерного тумана, повис над землей, застыл во времени замок, похожий на те призрачные, волшебно-розовые горы, что перед заходом солнца вырастают над облаками вместе с первыми звездами, в нездешнем свете.
Мы оставили машины у подножия утеса и начали взбираться вверх. Впереди, опережая нас на сотню шагов, поднималась Кристель, опиравшаяся на руку Аллана, вся в белом, легкая, как пушинка, и зачастую мы теряли их из виду в сгущавшихся сумерках, среди могучих деревьев. И когда они вдруг показывались на какой-нибудь прогалине, где еще осталось немного света, и Аллан указывал рукой на выступы кровли, "о и дело мелькавшие за завесой листвы, перед нам словно возникала романтическая гравюра в духе Гюстава Доре, где в лунном свете двое с необъяснимым упорством карабкаются вверх, к какой-нибудь крепости, столь же недостижимой, как волшебная гора.
Это очень древние развалины, сплошь заросшие деревьями и кустарником, которые в Бретани растут бурно, как в тропиках, заполняя любую выемку. Плющ свисал широкими покрывалами, в стенах вдруг открывались глубокие, как колодцы, отверстия, где темнела беспросветная чаща ветвей, — отверстия, буквально заткнутые дубом или исполинским платаном. Иногда над купой деревьев угрожающе вздымалась уцелевшая стена.
