А чуть раньше мать-Мадана, напрочь забыв об осторожности, прижималась ухом к резным дверям и подслушивала разговор султана с сыном. А потом, когда султан пошел к двери, старуха на цыпочках отошла прочь и затаилась в темноте, прижавшись к колонне. Султан стремительно прошагал мимо, не заметив нее. После того как он скрылся, старуха облегченно вздохнула, но только теперь начала тревожиться по-настоящему. Бесшумно двигаясь по террасе, мать-Мадана с трудом сдерживала праведный гнев.
Как же она проклинала собственную трусость! Было время, когда она считала себя верной подданной султана. Теперь же только страх за собственную жизнь держал ее в повиновении у этого злобного человека. И когда она услышала, что султан говорит о господине Малагоне, она с превеликим трудом удержалась от того, чтобы не вбежать в покои принца и не крикнуть тому, что его отец и ее повелитель нагло лжет. Верно, друг султана — но только какой же он был простолюдин! — был принесен в жертву Пламени, но кто приказал принести его в жертву? О да, в то время мать-Мадана уговорила себя, заставила себя поверить в то, что султан прав и что господин Малагон — милый, добрый Мала — на самом деле изменник, заслуживший мучения и смерть. Теперь она понимала, как глупа была тогда.
Сердце старой рабыни заныло от боли. Она шла вдоль стены, один за другим задувая светильники. Наконец, когда все светильники были погашены и когда лишь лунные блики на полу нарушали мрак в покоях принца, нянька бесшумно подошла к постели принца, едва коснулась его щеки губами, а потом поспешно отошла к своей узенькой кушетке.
Потом она будет содрогаться при мысли о том, как страшно рисковала этой ночью. Но она ничего не могла с собой поделать, ничего!
— Деа! — послышался вдруг шепот. — Деа!
Деа вздрогнул.
— Таль?
Но конечно, рядом никого не было.
Принц встал с постели, вгляделся в бледные прямоугольники лунного света в окнах, выходивших на террасу. Наверное, он все же погрузился в тяжелый сон. Но он тут же вспомнил о том, что ему вовсе не приснилось, — о том, что было жестокой правдой.
Деа застонал. Голос его прозвучал глухо, равнодушно. У него уже не осталось слез. Одиночество объяло его, словно неудобный, оттягивающий плечи плащ. Он вышел на террасу, поеживаясь от предутреннего холода. Словно призрак, худощавый юноша проскользнул по террасе к белой извилистой лестнице, что вела к висячим садам на крыше. Пробравшись сквозь густые душистые кусты, он обнял ствол лимонного дерева и в отчаянии обвел взглядом благоухающие полянки, где он когда-то резвился с Талем. Луна светила тускло, и разглядеть что-либо отчетливо было нелегко, но это не имело значения. Воображение Деа дорисовывало недостающие фрагменты — куртины и клумбы, рощицы и гроты, изгибы тропинок и журчащие фонтаны.
«О Таль, Таль!»
Ночь была тиха. Даже тишайший ветерок не шевелил листву, не прикасался к стройным лозам, не извлекал более сильных ароматов из роскошных экзотических цветов. Деа почувствовал, как снова тяжелеют веки.
И вот тогда он увидел...
Это был человек. Юноша. Вернее — фигура юноши, мерцающая и переливающаяся огоньками посреди цветочных клумб.
Сердце Деа похолодело.
— Таль?
Фигура протянула руку. Она словно бы звала Деа.
Приглашала присоединиться к игре.
