Узкая комната, в которой мы очутились, напоминала камеру: на единственном маленьком окошке недоставало только решетки. Стены и потолок были побелены. Голый деревянный пол вытерт до белого цвета — почти такого же, как и стены. Из мебели в комнате находились только черная железная кровать, три складных брезентовых стула и некрашеный комод, на котором лежали расческа, щетка и несколько листов бумаги. Вот и все.
— Садитесь, господа, — предложил Эйнарссон, показывая на пляжные стулья. — Сейчас мы распутаем это дело.
Мы с Грантхемом сели. Офицер положил пистолет на комод, облокотился, собрал конец уса в большую красную ладонь и обратился к солдату. Говорил он ласково, отеческим тоном. Солдат застыл посреди комнаты и отвечал, уставившись на офицера пустым, обращенным в себя взглядом.
Они разговаривали минут пять. В голосе и движениях полковника уже нарастало нетерпение. Взгляд солдата оставался отчужденным. Наконец Эйнарссон заскрежетал зубами и сердито посмотрел на нас с Грантхемом.
— Какая свинья!.. — воскликнул он и стал кричать на солдата.
На солдатском лице выступил пот, и он сжался, сразу потеряв военную выправку. Эйнарссон замолчал, потом крикнул что-то в сторону двери. Дверь открылась, и вошел бородатый дежурный с короткой и толстой кожаной плетью в руке.
— Эйнарссон кивнул — дежурный положил плеть на комод рядом с пистолетом и вышел.
Солдат заплакал. Эйнарссон что-то отрывисто бросил ему. Солдат вздрогнул и начал расстегивать дрожащими пальцами полушубок: запинаясь, он все о чем-то просил и скулил. Наконец снял с себя полушубок, зеленый китель, серую нательную рубашку, бросил все это на пол и остался стоять по пояс голый — волосатый и не очень чистый. Затем сложил ладони вместе и заплакал.
Эйнарссон выкрикнул какое-то слово. Солдат вытянулся: руки по швам, лицом к нам, левым боком к Эйнарссону.
Полковник неторопливо расстегнул на себе ремень, потом шинель, снял ее и, аккуратно свернув, положил на кровать. Под шинелью на нем была белая шерстяная рубашка. Он подвернул рукава до локтей и взял плеть.
— Какая свинья! — снова буркнул он.
Лайонел Грантхем смущенно задвигался на стуле. Лицо у него побледнело, глаза потемнели.
Эйнарссон снова облокотился на комод и лениво скрестил ноги. Стоя так и теребя левой рукой конец уса, он начал стегать солдата. Правая рука полковника поднимала плеть и опускала ее на спину солдата, снова поднимала и снова опускала. Что было особенно отвратительно — он не торопился, чтоб не устать. Эйнарссон намеревался хлестать человека до тех пор, пока тот не расскажет все, что от него требовали, поэтому берег силы для длительной экзекуции.
После первого удара ужас исчез из глаз солдата. Они помрачнели, а губы перестали дрожать. Он словно одеревенел и стоял под ударами, уставив взор куда-то над головой Грантхема. Лицо полковника также стало равнодушным. Злое выражение исчезло. Эйнарссон не получал удовлетворения от этой работы, не видно было даже, чтоб он давал волю чувствам. У него был вид кочегара, который шурует лопатой уголь, или столяра, который строгает доску, или машинистки, которая перепечатывает письмо. Это была работа, выполняемая по-деловому, без торопливости, лишних эмоций или напрасных усилий, без восторга, но и без отвращения. Смотреть на такое было неприятно, но я проникся уважением к полковнику Эйнарссону.
Лайонел Грантхем сидел на краешке своего складного стула, уставившись на солдата резко выделявшимися на фоне белков черными зрачками. Я предложил юноше сигарету, нарочито долго давая ему прикурить, — чтобы он не считал ударов, потому что это производило на него гнетущее впечатление.
Плеть поднималась в воздух и со свистом опускалась, ударяя по голой спине, — вверх-вниз, вверх-вниз. Румяное лицо Эйнарссона раскраснелось еще больше. Серое лицо солдата походило на кусок глины. Он смотрел на Грантхема и на меня. Следов плети мы не видели.
Через некоторое время Грантхем что-то прошептал про себя. Потом выдохнул:
— Я этого не вынесу!
Эйнарссон полностью сосредоточился на своем занятии.
— Теперь останавливаться не следует, — проворчал я. — Мы зашли слишком далеко.
