Ибрагим придержал коня, внимательно вгляделся в Насими и узнал в нем юношу, читавшего во дворце Гюлистан под псевдонимом Гусейни.
Кази Баязид, ехавший, как обычно, справа от шаха, заметив живой интерес на лице Ибрагима, обращенном к юноше посоветовал: "Ну, раз уж он сыскался, вели ему ждать нас здесь и никуда не отлучаться, на обратном пути заберем его с собой!"
Визирь визирей знал, что вечно хмельные Катиби и его друзья не по сердцу шаху. Но Ибрагим, обратив внимание визиря на белоснежную хиргу поэта, сказал: "Нет, кази, он мне не подвластен".
Спустя годы "неподвластный" поэт появился в облике халифа Фазла под именем Сеида Али, и Ибрагим, забыв было про то, что это посол Фазлуллаха, залюбовался им. Очаровавший его еще в ранней юности степенным не по возрасту достоинством, поразивший затем неосторожными выкриками на базаре, сейчас поэт пленил его физическим совершенством.
В действительности Насими был вовсе не так широк в плечах, как казался, широкоплечим его делала белая хирга, сшитая под прямым углом от плеча, и, как у всех высоких и худых людей, у него была несколько впалая грудь. И если многих, как сейчас Ибрагима, поражала мужественная красота Насими, то крылась она, несомненно, в аскетически янтарном цвете его лица, в глубине его темных глаз, во вскинутой голове, во всей его гордой осанке. Ибрагим, не избалованный мудрым и дальновидным окружением, обреченный на самостоятельность, весьма похожую на одиночество, не доверявший никому, кроме принца Гёвхаршаха, смотрел на поэта долгим взглядом, как если бы сожалел, что это воплощенное величие служит не ему, а кому-то другому. И спокойным, даже печальным голосом, никак не вязавшимся с тем гневным состоянием духа, в котором он пришел сюда, спросил: "С каких же это пор поэт, известный некогда в Ширване как Гусейни, стал называться Сеидом Али Насими?"
Насими улыбнулся своей всепонимающей улыбкой.
- Шах мой, я зовусь Сеидом Али со дня рождения, - сказал он. - Мой предок был сеидом. Али - это имя, которое прошептал мне на ухо отец - суфий, славивший в новорожденном сыне могущество имама Али. Гусейни же я подписывался в честь Гусейна Халладжа.
Судя по тому, что послов не допустили во дворец и неуважительно остановили у ворот, с ними и говорить-то не собирались, но шах слушал с вниманием, и Насими продолжал:
- Имадеддин - опора веры - мое второе имя. Насими же - дыхание уст его - я разумею своего Устада... При этих словах Ибрагим помрачнел.
- Я вызывал шейха Фазлуллаха! - сказал он глухим голосом. - Где шейх?
Наследник, телохранители и багадуры напряженно ждали ответа. Как посол объяснит укрывательство шейха и чем обоснует его?
Насими ответил коротко:
- Фазл вездесущ, шах мой!
Шах и все вместе с ним вздрогнули от неожиданности. Согласно Корану, слово "вездесущ" относится к единому богу, и говорить так о смертном есть непростительный грех. К тому же шах уловил в ответе посла некий скрытый смысл, не понятый присутствующими, за исключением разве что наследного принца. Ибрагим знал, что хуруфиты называли Фазлуллаха Хакком - богом, что слово его считается словом Хакка, и воля - волей Хакка, и не то сейчас поразило его, что Насими говорит о Фазле как о боге, а то, что, называя своего Устада вездесущим, он дает понять, что Фазла, как и бога, невозможно ни увидеть, ни коснуться и что вызвать его пред очи шаха - все равно что вызвать самого бога, и, следовательно, попытки шаха сыскать его напрасны и обречены на провал. Вот какой смысл уловил шах в слове "вездесущ" и вот почему это слово вонзилось в него как ядовитая стрела.
- Передай Фазлуллаху, - холодно приказал шах, - что, если он не явится до утреннего намаза, его халифы будут казнены!
Предвидя такой оборот, Насими, встретившись на тайной квартире со своими товарищами, предупредил их об этой возможности. Толкуя письмо Фазла как личное поручение "свершить намаз перед высоким минбаром", то есть довести до ушей шаха мерамнамэ - программу хуруфитов, Насими просил Юсифа и Махмуда остаться и не сопровождать его во дворец, ибо шах мог задержать халифов как заложников и потребовать выдачи Фазла. Юсиф, иронически усмехнувшись в ответ, спросил: с чего это поэт, известный своей неосторожностью, стал вдруг таким осмотрительным? Не для того ли, чтобы в случае удачи приписать себе одному заслугу спасения Фазла? Насими отвечал, что осмотрительности и осторожности требует чрезвычайное положение, ибо речь идет о жизни и смерти Устада.
